Остров Нартов
Шрифт:
Внезапно поднимается ветер. Становится сумрачно, непонятное время суток какое-то. Паровой туман начинает свое неотвратимое восхождение к небу, которое еще различимо, в том смысле, что покидает низины побережья и полностью скрывает берег, растворяя его в мерцающей мгле. Вероятно,
Красный фонарь на причале гаснет и загорается зеленый: начинается прилив. На какое-то время залив цепенеет, лишенный волнения, и по песчаной косе еще можно пройти хотя бы метров сто. Вдруг ветер издает трубный вой-гул, становится совсем темно, и из низких базальтовых от пронзительного холода облаков выходит луна.
Начинается трапеза.
Я открыл глаза: в комнате было тихо. С кухни доносился шум льющейся воды, видимо, мать еще не ложилась. Я вновь закрыл глаза и вновь увидел перед собой ослепительный желтый диск луны, пробиравшейся сквозь разорванные ветром облака-бумаги и одновременно тлеющей на дне залива, слабо освещавшей спящих в своих норах рыб и змей. Жуков-плавунцов.
"Господи, может быть, это и не луна вовсе!" Может быть, это и есть тот корабль, тот ковчег, о котором мне когда-то говорил Порфирьев, рассказывал незадолго до своей смерти в норе. Вполне вероятно, что ковчег, сделанный из человеческих ногтей, и проплывал мимо острова, который представал перед ним, что вполне закономерно при движении приближения, поднимался из неподвижных, кажущихся мертвыми вод, возносился со дна, оказываясь самым заурядным нагромождением черных, покрытых лишаями скал, или как их еще называли - луд. На одной из таких луд возвышались
Рассказывали, что в прошлом году на престольный праздник сюда даже приезжал священник из области. Так что прилив, скорее всего, не стал бы для меня чем-то окончательным и уж тем более губительным, а корабль, пахнущий навозом, сыромятной упряжью, углем и смолой, - плод больного воображения Женьки Порфирьева, скорее, свидетельствовал и напоминал, нежели устрашал и карал, становился своеобразным знаком, символом моей участи.
Осторожно, чтобы не разбудить отца, я подхожу к окну. Стараюсь вообразить себе, что с другой стороны окна, благо мы живем на первом этаже, кто-то, повинуясь любопытству, хранимой тайне и фотографическому сходству, заглядывает в нашу комнату, изучает, как мы живем, как мы сидим за столом, трапезуем, тысячу раз включаем и выключаем лампу - желтый свет, ложимся спать, укрываемся пледом с головой, подставляем эту голову под кран и пускаем воду. Впрочем, никого нет, и только теплый ветер раскачивает ветви деревьев, шевелит кусты, оживляет темноту ночи.
– Петр, ты еще не спишь?
– Нет, мне приснился какой-то страшный, неприятный сон, будто бы я утонул, оказавшись в глубине залива...
– Не бойся, не бойся, ведь я же с тобой.
– Кто ты?
– Я... "это я", - отвечает голос, который мне кажется очень знакомым, но это не голос матери.
Отец стонет во сне.
Похищение... Похищение...