Остров, одетый в джерси
Шрифт:
— Но мир во всем мире — тоже важная вещь, — говорил я.
— Мир без уток? — гневно отвечал Глин. — Зачем он? Тебе такой нужен?
— Я уток люблю, — осторожно отвечал я, — но зачем крайности?
Можно и за мир бороться, и за уток, одно другому не мешает.
— Полумеры? — морщился Глин. — Это меня не устраивает. Все или ничего!
Прудов в зоопарке было два. В одном из них, центральном, всегда стояла толпа кривоносых фламинго. Другой лежал на дне оврага, изогнутого как старый березовый корень. Он тянулся от усадьбы
Мы спустились в овраг. Глин вытряхнул в кормушку корм, затем перевернул ведро и сел на него. Теперь он был похож на полководца Карла XII, сидящего на барабане. Я присел на корточки.
— За птицей надо наблюдать. А-то у нас, знаешь, как некоторые кормят?
— Нет.
— Швырнут корм, и пошли. Поела птица, не поела, это никого не интересует. А утка, я скажу тебе, существо чуткое. Она без внимания погибнуть может.
— Доброе слово и собаке приятно, — нашелся я.
— Не люблю собак.
«Конечно, — вспомнил я. — С ними же на уток охотятся!»
— Но ты у меня доверие вызываешь, — сказал вдруг Глин.
— Да?
— Да. Скажу тебе по секрету. Я — утиный император!
— Ч-е-е-го?
— Вообще-то я — утка. Иногда оборачиваюсь селезнем, и — в болото! Наныряюсь до одурения, жучков наемся и обратно, в зоопарк. Мое место здесь, потому что утки в опасности. Знаешь что?
— Что? — спросил я, немного отодвигаясь.
— Иди ко мне в маршалы. Будем вместе уток спасать. Ты подумай над предложением.
— Я обязательно подумаю.
Между тем, Глину и в одиночку удавалось сделать многое.
Например, он отправился на остров Мадагаскар и собственными руками поймал трех из девяти оставшихся на Земле мадагаскарских крякв. Озеро, где они гнездились, пересохло, и в ближайшем будущем их существование непременно должно было закончиться.
Теперь кряквы жили в зоопарке, и это оставляло надежды.
В своей секции Глин все старался делать сам.
Только тогда он мог быть уверен в благополучии своих уток.
— А-то другие так покормят, что в следующий раз кормить уже будет некого! — горячился он.
Выходные давались ему с большой кровью.
Однако ко мне он был вполне благосклонен. И я долго не мог понять почему. Но потом понял.
— У вас ведь живет много уток, — объяснил Глин. — Есть у вас редкий чешуйчатый крохаль. Только пока сведений о нем мало.
— Достанем, — обещал я.
— Нет связи с русскими учеными.
— Наладим.
В знак доброго расположения Глин предложил вместе с ним сложить озерцо из камней в клетке ибисов.
Я, конечно, согласился. Но, когда мы зашли к ибисам, я увидел что камни эти огромны — каждый по колено. Их правильнее было бы назвать «монолитами».
Глин
— Сложим озерцо, будет, где птичке покупаться! Ээ-х!
Он взвалил камень на живот и понес его животом на место намечающегося озера.
Я тем временем успел подсчитать монолиты. Их было тридцать.
Закатывал рукава я не так радостно, как Глин, однако тоже хотел, чтобы птичке было, где покупаться. Потому что птиц я люблю.
Вольера ибисов была затянута с трех сторон сеткой. Четвертую закрывала гранитная стена с каменными полочками. На полочках стояли красноносые ибисы. Потрясая кожными складками на шее, как коралловыми ожерельями, они следили за сооружением озера.
Потихоньку собирались зрители.
Да, мимо не проходил никто.
— Генри, смотри-ка, люди! Джентльмены камни таскают! Зачем бы это?
— Это, Элиз, новая экспозиция, рассказывающая о том, как труд сделал из обезьяны человека.
— Людей сделал Бог! — твердо сказала Элиз.
— Это нас с тобой сделал бог, — ответил Генри. — А эти джентльмены добились человеческого облика упорным многовековым трудом. Пошли лучше, Элиз, на лошадей Пржевальского посмотрим.
Вот какие разговоры приходилось нам выслушивать, таская камни. Постепенно Глин так разошелся, что стал хватать сразу по два булыгана. Но я уже двигался к колодцу какими-то зигзагами. Уже не я нес камень, а он меня.
Однако в окончательном виде озеро в тот день никто из посетителей не увидел. Когда последний валун лег в каменный берег, зоопарк уже полчаса как был закрыт. Но даже если бы кто-нибудь из них задержался, он все равно ничего не увидел бы в наступившей темноте. Хотя, конечно, услышал бы, как Глин отряхнул руки и сказал:
— Ну, будет, где птичке покупаться!
Поработал я и с Шепом. Хотя в те три дня я, кажется, не делал ничего, кроме того, что смеялся. Правда, и три дня смеха не всякий выдержит. Я люблю шутку и, смею думать, понимаю ее. Нравятся мне меткие выражения. Сам иногда могу пошутить. Но все же в жизни шутка встречается не часто. И никогда не длится долго.
Шеп сумел превратить свою жизнь и жизни окружающих в огромный анекдот.
Еще на кормокухне млекопитающих мне рассказали о каких-то пластмассовых пальцах Шепа. И теперь мне захотелось узнать о них поподробнее.
— Показали бы свои пластмассовые пальцы, — намекал я Шепу. — Хочется взглянуть.
— У меня нет пластмассовых пальцев! — удивленно отвечал Шеп, а затем склонясь к моему уху добавлял: — Хотя у меня имеется пластиковый мозг!
И он стучал пальцем по своему лбу.
Но пластиковые пальцы у Шепа все же были. И мне довелось увидеть их в деле.