Остров Русь 2, или Принцесса Леокады
Шрифт:
— Вася, — простонал следующий узник, царапая что-то обломком меча на стенах темницы. — Подожди, допишу…
— «Здесь был Ва…» — прочел пораженный Иван, захлопнул дверь клетки и сказал: — Здесь он и остался. А ты кто?
— Филиппок! — радостно крикнул седой взлохмаченный старик, выползая из своего узилища.
— До чего тяга к знаниям доводит, а? — поцокал языком Иван, дал заливисто смеющемуся старичку завалявшийся за пазухой банан и продолжил осмотр. — Ты кто? А где ты?
Камера была пуста. Лишь под койкой Иван обнаружил глубокую дыру,
— Там Эдмон какой-то срок тянул, — сообщил Ивану очередной узник, горячо обнимая спасителя. — Прокопал дыру вязальной спицей да и убег.
— Молодец! — восхитился Иван, на радостях даже забыв поинтересоваться именем словоохотливого узника. Лишь когда тот быстренько выбежал из застенков, Иван обнаружил, что пропал кошелек с остатками небогатых Василисиных командировочных. Но такие мелочи богатыря не смущали. Еще одна камера пустовала, лишь на кровати лежал мельничный жернов с надписью: «Здесь после долгих страданий разорвалось сердце узника…» Иван вытер слезу и пошел дальше.
— Ты кто?
— Иван-царевич, — робко отозвался небритый парень в волчьей шубе на голое плечо.
— Выходи, тезка! — обрадовался Иван. — А ты кто?
— Иван — боярин сын.
— И ты, друг, выходи. А ты кто?
— Иван — крестьянский сын.
— Проваливай, лодырь! Нечего казенные хлеба проедать! Ты кто?
— Иван-дурак, — радостно улыбаясь, сообщил перемазанный в золе, черный как смоль молодец.
Иван захлопнул дверь камеры, подпер для надежности булавой и пошел дальше, бормоча про себя: «Одного достаточно…» В течение пяти минут он освободил: Ивана-коровьего сына, Ивашку, Иванко, Фэт-Фрумоса, Сослана, Кобланды-батыра, Корвина и Манаса{71}.
Слегка смущенный таким изобилием, Иван осторожно открыл дверь следующей темницы. По ней бродил восточного вида юноша в тюрбане, развевающихся штанах и белой рубашке. Время от времени юноша подпрыгивал и толкал ладонями потолок.
— Ты кто? — ошалел Иван. Но в этот миг в потолке вывалилась плита, звонко расколовшаяся о тюрбан незнакомца, и тот его вопроса не услышал. Подпрыгнул и скрылся в открывшейся в потолке дыре.
— Не иначе принц персидский, — рассудил Иван и сел передохнуть.{72} От впечатлений гудело в голове. А так было тихо, узники уже смылись, лишь в подпертой булавой камере бесился самозванец.
— Ладно, кончаем осмотр, — решил Иван-дурак и направился к последней двери, приговаривая: — Темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, и братья ключ вам отдадут… Хотя какой ключ, темницы-то уже рухнули… Эй, кто здесь сидит?
Последняя камера разительно отличалась от остальных. Здесь было чисто и уютно, на стене висело блюдечко, по которому каталось наливное яблочко, создавая изображение голых девок, купающихся в пруду. На застеленной шелковыми простынками кровати сидел поп Гапон и жрал бананы.
— Вот ты где, гад! — заорал Иван, выхватывая кладенец. — Предатель! Россию, мать
Вырвав изо рта Гапона недожеванный банан, Иван нервно съел его и сообщил:
— Ну все. Готовься к смерти. «Отче наш» прочти или что там полагается, покайся как следует…
— Иван, Иван, успокойся, — затараторил Гапон. — Я ж и сам пленник горемычный, Кащеем в застенки посаженный.
— Видали мы таких пленников! — мрачно возразил Иван. — Блюдечко цветное в камере, бананы свежие… дай еще один!.. простынки чистые. Убью!
— Иван, отпусти душу на покаяние, — пустил слезу Гапон. — Не марай светлый праздник победы над Кащеем моей кровью грязной!
— Не паясничай! — оборвал его Иван. — За что в немилость Кащееву попал? Говори!
Гапон вздохнул, встал на колени и прошептал:
— Честность меня подвела. Был я у Кащея в советничках, неплохой оклад имел, раз в квартал премиальные обещаны были. Да вздумал на днях Кащей дать мне на прочтение свои былинки юмористические, боянов да богатырей высмеивающие. Прочитал я их да и скривился. Чушь собачья! И дернул меня нечистый записать в дневничке для памяти: «Кащей — парень хороший, но пишет всякое говно. Надо сказать ему об этом, но помягче, поделикатнее…»{73}
— Ну? — заинтересовался Иван. — Что, не сумел сминдальничать?
— Кащей, падла, шмон устроил! — теряя всю интеллигентность, завопил Гапон. — Мой личный дневник прочел! Вот и посадил в камеру!
— Смягчающих обстоятельств не нахожу, — заявил Иван, поигрывая кладенцом. — Быть по-моему. Рубить тебе голову хитрую…
— Не губи, Иван! — так и затрясся Гапон. — Я тебе тайну Кащея открою! Где он сережки Василисины прячет да где смерть его!
— А ты откуда знаешь? — поразился Иван, пряча меч.
— Да как-то дневник Кащея под руку подвернулся… — смутился Гапон. Иван погрузился в раздумья. Наконец изрек:
— Значит, так. Ты не предатель, ты хуже. Ты Гапон. Убивать не буду, коли тайны великие откроешь. Но и назад в Киев дороги тебе нет. Убирайся, Гапон, с Руси к половцам.
— Уберусь, уберусь, надоела эта Русь, — просветлел лицом Гапон. — Теперь слушай. Есть у Кащея комнатка заветная, в подвале схороненная. Там вещи премудрые стоят, гудят да светятся. Нить волшебная от них к дубу высокому тянется. Пойдешь по той нити, заберешься на дуб, там — яйцо. В яйце — сережки Василисы, а к ним игла припаяна. Ту иглу отломи, и не станет Кащея.
— Ясно, — сказал Иван. — Гапон, Гапон… И умом тебя Бог не обидел, и хитростью. Что ж ты язва такая — по характеру?
И с этими словами Иван вышел, оставив Гапона в полном недоумении.
…Быстро нашел Иван комнатку заветную, где Кащей держал вещи премудрые. Похожи они были на сундуки железные, светящимися каменьями разукрашенные. Гудели да шумели, огоньками помаргивали. А из самого большого сундука нить волшебная тянулась, из медной проволоки скрученная да резиной обмотанная.