Остров традиции
Шрифт:
Из-под прижатых к лицу Конрада ладоней в продолжение этих лжепророческих речей брызгали во все щели неудержимые смешки, и едва Конрад отнял ладони, откровенный буйнопомешанный ржач разлетелся во все стороны.
– Ха-ха!.. Итак – даёшь пятый Рим аж на Марсе!.. Даёшь новую вавилонскую башню!.. А меня, значит, ха-ха… прорабом!..
– Вы думайте, прежде чем что-то ляпнуть!.. Причём тут вавилонская башня?.. Это вот в нашем государстве кучка параноиков вознамерилась выстроить вавилонскую башню, и мы сейчас с вами сотрясаем воздух на её руинах. Я-то вам толкую – о хра-ме! И насчёт прораба – это вы размахнулись… Я на ваш счёт не обольщаюсь, знаю ведь – силёнки скромные. Но простой каменщик, понимаете ли, тоже не хухры-мухры. А положить своими руками хоть пару кирпичей – вам по силам. Про педагогику я уже говорил. Это вам не учительство в сволочной школе, где у детей никакой мотивации учиться, а у преподавателя никакой мотивации учить… Потом: вы же ещё и толмач! Не надо, не надо, наизусть знаю, какого вы мнения о сием ремесле, но копните поглубже, мать вашу… Кто такой переводчик? Посредник между культурами, менталитетами, системами
Профессор захлёбывался. Острый кадык его ходил вверх-вниз как захваченный бурей корвет. Голова с большими залысинами запуталась в авоське красно-синих жил. Пульсация кипящих гейзеров угадывалась под тонкой кожей на мокрых висках.
– Низкий вам поклон, Профессор, это моя самая любимая тема, – прошептал Конрад. Эмоции из него выплеснулись, и он стал похож на лопнувший воздушный шарик.
Затихал и Профессор. Ярость библейского пророка-трибуна на глазах трансформировалась в кротость безмятежного созерцателя-бодисаттвы:
– В общем, разрешите пожелать вам… вслед за древними… силы – изменить то, что можно изменить, мужества – примириться с тем, чего изменить нельзя… и мудрости – отличать одно от другого.
Несомненно: всё сказал престарелый Чингачгук. Сказал и ушёл в себя. Ещё надо отладить дыхание и восстановить пульс. Это ясно. Не менее ясно, что тебе, Конрад, делать надо: расшаркаться и с глаз профессорских долой. А заодно из сердца вон.
Но непреодолимо магнитное притяжение продавленного стула…
И – дабы сохранить хорошую мину – приосанился Конрад, тщательно прокашлялся и, используя низкую резистентность выложившегося наставителя своего, запел заветную песнь:
– Эх, профессор-профессор… Уж коль скоро вы вплотную заинтересовались моей сомнительной личностью, позвольте мне открыть последнюю карту… Вообще-то она давно открыта, да вы всё не замечаете… или не хотите замечать, идеалист-альтруист!.. Неужели вы до сих пор не раскусили, почему именно я, мифотворец похлеще прочих, так рьяно цеплялся за миф о традиции? Сколько раз спрашивал себя: на кой тебе хрен, Конрад, пр'oклятое Отечество с его традициями-литературами-культурами-нравственностями-богоискательствами? Весь стандартный интеллигентский набор? Сам-то скот скотом, рукоблуд и чревоугодник. Под «Дайер стрэйтс» тащишься, под Моцарта засыпаешь. Обожаешь концептуальный стёб, а в Малларме не врубаешься. «Сволочной спорт» читаешь взахлёб, а Гегеля с одной мыслью: «Блин, когда ж эта мутота кончится». И всё же зачем-то ставишь Моцарта, открываешь Малларме, грызёшь Гегеля. Ещё один удивительный нюанс: из стандартного интеллигентского набора тебя больше всего влекло то, что для твоих интеллигентских сверстников – анахронизм, и прямого касательства к традиции не имеет. То есть: интерес к политике и политической истории, жажда общественных преобразований вкупе с моветонной страстью метать бисер перед свиньями – речь о пропагандистски-просветительских замашках. Уж это-то тебе зачем? Какого рожна каждодневно травмируешь свою беззащитную психику газетными разоблачениями и книжными обличениями? Что тебя так скребут окружающие мерзопакости-несправедливости-беззакония, которые ни для кого не тайна, и ведь ничего – живут люди, с ума не сходят, словно и не замечают ничего, закованные в броню здорового пофигизма. А раз уж тебя вся эта погребень так патологически скребёт, то что за непонятные мазохистские импульсы толкают тебя вновь и вновь то к газетному ящику, то к книжному шкафу? Тоже р-революционер нашёлся! Мент косо посмотрел – душа в пятки… Девушка отсос дала – истерика… Да, вот ещё любопытный парадокс: иностранные языки даются относительно легко – нет, поди ж ты, родное говно вкуснее пахнет… И знаете – давным-давно просёк я, в чём дело. Лет ещё в двадцать просёк… Просёк – и испугался. А испугавшись – давай обманывать себя дальше. Пытался забыть, что это самообман. Ну а жизнь… жизнь напоминала снова и снова… В общем, так: меня… только я сам интересовал, моё собственное благополучие, а общество с его проблемами – лишь постольку, поскольку мне в этом обществе жить. Чтобы мне, бездарному, трусливому хиляку… ничего не угрожало! Чтобы меня не били ногами… Чтобы не посылали на три буквы… Чтобы со мной водились… Чтобы было с кем поболтать об отвлечённой ерунде… Когда (мне было четырнадцать) передо мной встала в полный рост задача социализации, висел железный занавес, выбора не было: данный социум, что бы ты о нём ни думал – твоя судьба, и надо учиться жить – по правилам этого социума. Поздно взялся я за учёбу, безнадёжно поздно. И всё же самому элементарному кое-как выучился. В очередях толкаться. В трамваях ругаться. Вызубрил, почём батон хлеба и что такое «дать на лапу»… Самые-самые азы усвоил, с превеликим трудом… уйму сил потратил. И вдруг – хлоп – железный занавес пал. Но чтобы переучиваться, приспособиться к новому, пусть совершеннейшему образу жизни, пороху не осталось – весь истрачен на адаптацию к здешнему образу жизни. Значит, по-прежнему нет альтернативы – здесь мне и куковать. Отсюда – мой твердолобый патриотизм. «Здесь» я хоть как-то могу. Правда «хоть как-то» – всё равно невыносимо. И тогда хочется, чтобы «здесь» лучше стало. Отсюда – моя тяга к общественным наукам. «Лучше» – в смысле «мне удобнее». Хочется, понимаете, удобно устроиться среди людей, да люди какие-то не такие, как хотелось бы – грубые, злые, а если не злые, то говорят всё время о непонятных предметах: кто о дублёнках, кто о дебошах… Откуда они взялись такие, мне не подходящие? Понятно откуда – общественный строй их сделал такими.
Комнату заволакивали сумерки. Полубезумным торжеством мерцало полумертвецкое лицо Конрада. И он всё сказал.
И Профессор, едва вникавший в суть монолога, не предусмотренного сценарием, почувствовал, что предстоит новый бой. Бой с полупризраком, вытеснившим лучшую половину из сидящего напротив Конрада Мартинсена, ныне получеловека. Жестокий бой, требующий сверхнапряженья.
Время и болезни сточили стальной стержень личности Иоганнеса Клира, он был теперь не толще гитарной струны. И Профессор подтянул струну до критического максимума и сам вытянувшись в струну, вибрируя всем телом, гипнотизируя бестелесного врага стальным взглядом, сквозь сжатые зубы выпустил на него своё верное воинство – слова.
– Я согласен, парень, ты мерзейший из всех мифотворцев. И твой фундаментальный миф – о том, что ты говно. Вот только этот копеечный миф ты всхолил и взлелеял, и он-то для тебя самый что ни на есть уютный и удобный. Освобождает от всякой ответственности. От необходимости прилагать усилия. Лежишь себе на диване и всё валишь на свою онтологическую говённость. «А что я могу поделать, говно ведь… Задуман как говно, исполнен как говно, и миссия моя – быть говном, значит, имею полное право не двигаться с места, не то вонь распространится дальше». Крепко убедил ты себя и при малейшей неудаче радовался: ну что я говорил! – говно и есть. Нравилось говном быть. Взятки гладки – несчастная жертва творенья. Несокрушимая у тебя логика, братец. Говённая. На хера тебе Общество Потребления – ты и здесь вовсю потребляешь, прикрываясь самокритикой. Самобичевание, как известно, – лучший вид саморекламы… Ну и сиди по уши в говне, пока, наконец, не утонешь! Ты погляди на себя – заживо в гроб залез и ещё рисуется! Да я, мешок с костями… в миллион раз живее тебя!..
– Не оригинально, Профессор.
– Не претендую на оригинальность. Да тебе хоть кол на голове теши! Свой восковой мифчик ни на что не променяешь.
Внезапно Конрад почувствовал, что электромагнитный стул превратился в обыкновенный, кривоногий и скрипучий. Без труда отклеившись от сиденья, поддерживая всё ту же улыбчивую хорошую мину, он побрёл к двери.
И Профессор подумал, что почти победил.
– Ладно, – окликнул он Конрада. – Слушай сюда, неблагодарный отпрыск. Сыновья бывают разные – нелюбимые, блудные, какие угодно, а всё ж сыновья. И я от тебя так просто не отрекусь. Раз не внемлешь моим наставленьям, даю последнюю подсказку. Что может вернуть мужику иссякшие силы, что безотказно делает мужика мужиком, а?.. Слабая женщина рядом, уж поверь мне!
– Куда это вы клоните, Профессор?
– Опять делирий симулируешь, сын? Напомню: у меня ведь ещё и дочь. Это уж без оговорок – моя кровинка, моё произведение. Всё моё богатство и наследство. И я не имею права безмятежно отойти в царство Аида, пока не буду спокоен за её будущее. Ты понимаешь, что её здесь ждёт, а?
– Ваша дочь – самостоятельный и сильный человек…
– Каз-зёл! Дубина стоеросовая! Она же по земле-то не ходит! Она же кутёнок беспомощный! Она таких дров наломает со своей самостоятельностью… И потому – слушай мою последнюю волю: поручаю тебе заботу о моей дочери. Отныне ты целиком несёшь ответственность за её жизнь. Какой бы ты ни был – кому ж ещё я могу доверить самое дорогое? И ради моей дочери приказываю тебе: угрёбывай за кордон. Вместе с ней. Там – другое дело, там она – с её талантами – не пропадёт, там хоть на содержании у ней живи. Но эвакуация возлагается на тебя. Ты понял?
– Не до конца… – Конрад, не глядя на Профессора, скрестив руки на груди расхаживал по комнате. – Скажите пожалуйста… мм… а с ней-то вы такой вариант обсуждали? Как она-то смотрит на… мм… эвакуацию? Как относится к назначению опекуна над собой? Нет ли возражений по персональной кандидатуре?
– Я с тобой тет-а-тет говорю. Конфиденциально. По-мужски. Поговорю и с ней, будь покоен. Но снять возражения по твоей кандидатуре должен только ты сам.
– Не знаю, кому я чего должен… Вы всё же неисправимый утопист, Профессор.
– А ты – неисправимый слюнтяй!
– Изощряйтесь в ласкательных прозвищах сколько угодно, на взгляды вашей дочери это не повлияет. О чём вы, господи? Она же меня вообще… Бляха-муха, у неё на меня самая адекватная реакция – брезгливое презрение!
– Она, моя дочка, небрезглива. Но если кто добровольно записался говном – да, адекватно реагирует. Так покажи ей, кто ты на самом деле! И всё, что имеешь… внутреннее сокровище своё – отдай ей…
Конрад поспешно схватил свою голову, будто та падала, и, склонившись к самому уху Профессора, взвыл: