Остров в глубинах моря

Альенде Исабель

Я никогда не была рабыней, Тете. Дело в том, что я ему не мать. Жан-Мартен родился рабом, и его выкупил мой муж. Единственный человек, кому об этом известно, — это Лула.

— А как узнал об этом месье Вальморен?

Тогда-то Виолетта Буазье и рассказала ей о тех обстоятельствах, в которых она получила ребенка: как прискакал Вальморен с завернутым в шаль новорожденным просить ее присмотреть за ним какое-то время и как они с мужем потом его усыновили. Они не стали выяснять, кто его родители, хотя и полагали, что это сын Вальморена, прижитый с одной из рабынь. Тете ее уже не слушала, потому что остальное она уже знала. Тысячью бессонных ночей готовилась она к этому моменту — моменту, когда она узнает наконец о своем сыне, которого у нее забрали. Однако теперь, когда он был здесь, совсем близко, она не почувствовала ни острой молнии счастья, ни застывшего в груди рыдания, ни нахлынувшей на нее необоримой волны

любви, ни порыва побежать и обнять его, а только глухой шум в ушах, как от колес телеги, кативших по пыльной дороге. Она закрыла глаза и вызвала перед собой образ этого юноши, поражаясь тому, что не замечала ни единой приметы: ее инстинкт ничего ей не подсказал, даже когда она заметила его сходство с Розеттой. Она стала перебирать свои чувства в поисках той бездонной материнской любви, так хорошо ей известной, потому что именно ее она испытывала по отношению к Морису и Розетте, но нашла только облегчение. Ее сын родился под счастливой звездой, под сверкающей z’etuale, потому-то и попал в руки четы Реле и Лулы, которые его и баловали, и дали образование: но этой причине офицер Реле завещал ему свою легендарную жизнь, а Виолетта трудилась не покладая рук, чтобы обеспечить ему благополучное будущее. Тете радовалась этому, ничуть не ревнуя, ведь ничего подобного сама она не смогла бы ему дать.

Злоба ее по отношению к Вальморену — этот черный и жесткий булыжник, который она постоянно носила в груди, — казалось, уменьшилась, и ее стремление отомстить хозяину растаяло в чувстве благодарности к тем, кто так заботился о ее сыне. Она не стала раздумывать, как использовать то, что только что узнала, — ее решение было продиктовано благодарностью. В чем она выиграет, если будет кричать на каждом углу, что это она — мать Жан-Мартена, и требовать к себе того отношения, которое по праву принадлежит другой женщине? И она решила рассказать правду Виолетте Буазье, не слишком распространяясь о том страдании, от которого в прошлом она так мучилась, потому что в последние годы оно уже притупилось. Юноша, который ходил сейчас по двору, был для нее незнакомцем.

Обе женщины долго плакали, взявшись за руки, по которым бежал соединявший их слабый ток взаимного сочувствия. Наконец слезы закончились, и они решили, что сказанное Вальмореном отменить было уже невозможно, так что им остается только попытаться смягчить этот удар для Жан-Мартена. Для чего было говорить парню, что Виолетта не его мать, что он родился рабом, незаконнорожденным ребенком белого, и что он был продан? Лучше, чтобы он и дальше верил в то, что услышал от Вальморена, потому что, по сути дела, это и было правдой — что его мать была рабыней. Также не стоило ему знать о том, что Виолетта была когда-то кокоткой, а Реле слыл жестоким человеком. Жан-Мартен будет думать, что Виолетта скрыла от него печать рабства, чтобы защитить его, но по-прежнему будет гордиться таким отцом, как Реле. Через пару дней Жан-Мартен вернется во Францию, к своей военной карьере, где предрассудки относительно его происхождения не настолько болезненны, как в Америке или в колониях, и где слова Вальморена окажутся в дальнем, затерянном закоулке его памяти.

— Мы похороним это навсегда, — сказала Тете.

— А что будем делать с Тулузом Вальмореном? — спросила Виолетта.

— Повидайте его, мадам. Объясните, что не в его интересах распространять определенные секреты, потому что вы и сами можете взять на себя труд сделать так, чтобы его супруга и весь город узнали, что он — отец Жан-Мартена и Розетты.

— А также то, что его дети могут предъявить права на его фамилию и часть его наследства, — прибавила Виолетта, заговорщицки подмигивая.

— Это правда?

— Нет, Тете, но такой скандал будет для Вальморенов губителен.

Страх смерти

Виолетта Буазье понимала, что первый бал «Синей ленты» задаст планку для будущих балов и что нужно с самого начала обозначить отличие этого бала от всех других празднеств, которые оживляли жизнь города с октября по апрель. На украшение просторного зала не поскупились. Обустроили ложи для музыкантов, вокруг танцевальной площадки расставили столики с вышитыми льняными скатертями и кресла с плюшевой обивкой для матушек и дуэний. Был сооружен устланный коврами подиум для триумфального прохода девушек в зал. В назначенный для бала день на улице были вымыты тротуары, и их покрыли досками; зажглись разноцветные фонарики, и подогревать атмосферу вышли музыканты и черные танцоры, как во время карнавала. В самом же зале, напротив, атмосфера была довольно строгой.

В доме Вальморенов, в центре города, были слышны далекие звуки музыки, но Гортензия Гизо, как и все белые женщины города, делала вид, что ничего не

слышит. Она прекрасно знала, что происходит, потому что вот уже несколько недель в городе только об этом бале и говорили. Она только что поужинала и теперь вышивала в гостиной, окруженная своими дочками, — все они были такие же светленькие и розовенькие, как и она раньше. Девочки играли в куклы, а самая младшая спала в своей колыбельке. Теперь, потрепанная материнством, Гортензия накладывала румяна на щеки и не могла обойтись без изготовленного высококлассным мастером шиньона желтого цвета, который ее рабыня Дениза старательно замаскировывала ее собственными соломенными волосами. Ужин состоял из супа, двух основных блюд, салата, сыров и трех десертов — ничего слишком сложного, ведь ужинала она одна. Девочки пока что не садились за стол в столовой, мужа тоже не было, потому что он соблюдал строгую диету и предпочитал не подвергаться искушениям. Рис и отваренного без соли цыпленка ему принесли в библиотеку, где он, удалившись от соблазнов, в точности выполнял предписания доктора Пармантье. Кроме голодания, он должен был совершать пешие прогулки и обходиться без алкоголя, сигар и кофе. Он умер бы от скуки, если бы не шурин Санчо, который навещал его ежедневно, чтобы рассказать самые последние новости и слухи, порадовать своим хорошим настроением и обыграть в карты и домино.

Сам же Пармантье, также жаловавшийся на собственное сердце, вовсе не устанавливал для себя тот монашеский режим, который он предписал своему пациенту, поскольку Саните Деде, служительница вуду с площади Конго, прочла его будущее по раковине каури, и по ее предсказаниям выходило, что он будет жить до восьмидесяти девяти лет. «Ты, белый, закроешь глаза святому отцу Антуану, когда он умрет в тысяча восемьсот двадцать девятом году». Это его успокоило относительно своего здоровья, но зародило в сердце тоску, что за такую долгую жизнь он потеряет своих самых близких людей — Адель и, возможно, кого-то из своих сыновей.

Первый звоночек о том, что с Вальмореном не все в порядке, прозвенел во время путешествия во Францию. После окончания мрачного визита к своей девяностолетней матери и засидевшимся в старых девах сестрицам он оставил Мориса в Париже и взошел на борт корабля, следовавшего курсом на Новый Орлеан. Во время путешествия он начал страдать от странного утомления, которое приписал морской болезни, излишкам вина и плохому качеству еды. Когда Вальморен вернулся домой, его друг доктор Пармантье нашел у него высокое давление, аритмию, затрудненность пищеварения, избыток желчи, метеоризм, гнилостные выделения и сердцебиение. Без всяких околичностей доктор объявил, что Вальморен должен сбросить вес и изменить стиль жизни, в противном случае он окажется на кладбище Сен-Луи менее чем через год. Испугавшись, Вальморен подчинился требованиям эскулапа и деспотизму своей супруги, которая тут же сделалась его тюремщицей под предлогом заботы о мужнином здоровье. На всякий случай обратился он и к «докторам листьев», и к колдунам, над которыми всегда насмехался, пока страх не заставил его изменить свое мнение. Попробовав, он ничего не потеряет, подумал он. Он обзавелся гри-гри, языческим алтарем в своей комнате, пил немыслимые микстуры неизвестного состава, доставляемые ему с рынка Целестиной, и даже совершил две ночные вылазки на затерянный в болотах островок, чтобы Саните Деде очистила его дымом своих сигар и заговорами. Пармантье не беспокоило соперничество этой служительницы культа, поскольку он оставался верен своей идее, что сознание обладает целительной силой, и если пациент верит в магию, то нет никаких причин отказывать ему в этом.

Морис остался во Франции работать в одной торговой компании по импорту сахара, в которую определил его Вальморен, с тем чтобы сын освоил этот аспект семейного бизнеса. Однако, узнав о болезни отца, Морис сел на первый же доступный корабль и прибыл в Новый Орлеан в конце октября. Он застал Вальморена в кресле возле камина: в вязаной шапочке на голове, с закутанными в шаль ногами, деревянным крестом и тряпичным гри-гри на шее, тот походил на огромного тюленя. Отец явно сдал по сравнению с тем гордецом и мотом, который желал показать сыну разнузданную парижскую жизнь. Морис опустился на колени возле отца, и тот дрожащими руками заключил его в объятия.

— Сын мой, наконец ты здесь. Теперь я могу умереть спокойно, — прошептал он.

— Не говори глупостей, Тулуз! — прервала его Гортензия Гизо, которая с огорчением наблюдала за ними. И чуть было не прибавила, что пока что, к сожалению, он не умрет, но вовремя сдержалась. Она уже три месяца ухаживала за мужем, и терпение ее было на исходе. Вальморен докучал ей весь день, а ночью с криком просыпался — его преследовало кошмарное видение: какой-то Лакруа являлся ему свежеосвежеванным, волоча по земле свою кожу, как кровавую рубаху.