Остров живых
Шрифт:
Виктор подумал уже о том, чтоб взять и смыться. Раз такая умная, пусть сама и выкручивается, но это было первым и, как он трезво оценил, дурацким порывом. Надо выручать.
Еще раз тщательно оценил местность. Прикинул, что если идти, прикрываясь дровяным сараем, а потом, перебравшись через полусгнивший заборчик, добраться по огороду до того домишки, то вряд ли кто заметит. Там можно выбраться как раз к поленнице и вдоль нее – до бабы у колодца. А дальше будет видно. Поднялся и, пригнувшись, взяв «дегтяря» на изготовку, тихо пошел намеченным маршрутом. Главное, не суетиться, не делать резких движений – они привлекают внимание
Снега в огороде оказалось больше, чем он думал, проваливался по колено. Паршиво, и следы видны, и, если что, обратно бежать будет тяжело. Перевел дух, прислонившись спиной к серым доскам сараюшки.
«А что, если заглянуть в дом? Он на задворках, убогий, но жилой. Глядишь, что и узнаю, прежде чем выскакивать-то. Выскочить-то я всегда успею. Только вот тут выигрыша мне никакого. Мне и одного выстрела дробью хватит, а вертеть тяжеленным «дягтерем» посложнее будет, чем двустволкой… Можно, конечно, идти с пистолетом или помповушкой, а «дегтяря» на плечо закинуть… Нет, лучше уж так. Спокойнее. Так, вот дверь. Не видал никто? Не видал. И ладненько…»
Виктор тихонько пихнул входную дверь и скользнул в темноту сеней.
Маленькая площадка у входа, три ступеньки вверх – это он разглядел, когда закрывал за собой дверь. Потом тихо постоял, пока глаза привыкли к полумраку, и двинулся вперед, ступая так, как писали во многих пособиях – мягко перекатывая ногу с пятки на носок. Чертовы доски пола не знали о бесшумной походке ниндзя и скрипели. И ступеньки тоже. Все внимание ушло на соблюдение тишины, а потому некоторое время Виктор прикидывал, – куда идти. Потом сообразил, что справа явно вход в сарай, а вот коридор из сеней налево – в дом. Так же тихо он свернул влево, и, когда обернулся на тихое шкрябанье, было уже поздно.
Все-таки ручной пулемет оказался длинноват для узкого прохода, и край приклада зацепил висящее на вбитом в стенку гвозде здоровенное корыто, которое мягко подалось в сторону. Ручка лохани соскользнула с торчащего почти горизонтально гвоздя, и оцинкованная дрянь медленно и величественно, как дирижабль «Гинденбург», пошла вниз, гулко грохнула об пол и поскакала, не теряя солидности, по ступенькам только что пройденной Витей лестницы. Ясно, что такой тарарам не остался незамеченным. Дверь в теплую часть дома открылась, и старушечий голос спросил:
– Кто там?
Я вижу в свою амбразуру, что к нам бежит троица наших саперов. Пальба с гаражей утихла, зато наш сосед задербанил из своего карабина, то и дело вставляя новые обоймы. Саперы добегают до кабины нашего водилы.
– Ты с дуба рухнул, дятел птичий? Сися мамина, ты куда выперднулся, притырок? – орет Крокодил.
Точно, сейчас будет смертоубийство: сначала одна ПОТ, а потом и наша выкатились так, что закрыли удирающих недоморфов. О, точно, это легко узнаваемая по сочному звуку оплеуха, причем добротная, увесистая. Надеюсь, это нашему водятлу прилетело.
Пора, пора вылезать. Киваю Надежде и Гаврошу, выпрыгиваю из кабины, они следом.
Метрах в пяти валяется врастопыр тело недоморфа. Сначала я пугаюсь, но потом вижу выходное отверстие, превратившее лицо бывшего человека в дыру на полголовы, и понимаю, что это создание уже неопасно.
К нам набегает еще с десяток человек – и наши, и портовые. Лай стоит до неба, водила нашей машины
Успеваю схватить за рукав прибежавшего (еще бы!) Фильку:
– Филя, сделай хоть что-нибудь. Тут же сейчас стенка на стенку будет и еще и со стрельбой!
Водолаз легко выворачивается из моего хвата и рявкает:
– Сам вижу, ранеными займись!
Вона как! Уже не один раненый!
Мой приятель ввинчивается в толпу, следом за ним те, кто с нами приплыл, и те, кто Леньку искал. Страсти в толпе накаляются, слышу особо громкие ругательства, в основном мат-перемат переливчатый и многоколенчатый, но улавливаю и необычное:
– Минустрация ходячая!
– Сам гарила валасатая!
– Амандыры шыгарамын!
– Раха пелуда, педасо де идиота, энано нарис! – последнее звучит совсем неожиданно, тем более что голос явно Сашин.
К моему глубокому облегчению, раненый оказывается все-таки один. Вид у него жуткий – вся физиономия в кровище, руки, которыми он за лицо держится, тоже, но характерных признаков пулевого ранения я не вижу. Страшно хочется дать ему в ухо, но вместо этого ласковым и успокоительным голосом начинаю его убеждать убрать от лица руки и позволить мне посмотреть, что там у него. Моргаю со значением Наде и пытаюсь носом показать, что пока лучше бы ей поглядывать по сторонам. Она неожиданно делает совершенно другой вывод, решительно кивает и вслед за Филей ввинчивается в толпу.
Не, так дело не пойдет!
– Идти можешь? Слышишь меня? Идти можешь?
Он может. И потому я дотягиваю его до салона его же собственной машины – так с открытой дверью и стоит его барабайка. Попутно отмечаю, что стекло кабины расхлестано вдрызг, и, скорее всего, морду ему посекло именно битым стеклом. Когда наконец он убирает руки и мне удается протереть тампоном с фурацилином (не хотел брать банку с жидкостью, ан пригодилась!) его морду, понимаю, что не ошибся, – вся кожа в мелких ранках, неглубоких, но сильно кровящих. Это, впрочем, ерунда – вот глаза он не открывает, как бы туда не залетело.
От души мажу ему ранки зеленкой, борясь с сильным, властным желанием написать ему на лбу, как наименее пострадавшей части тела, что-нибудь характеризующее моего пациента, но опять же сдерживаюсь.
Черт его знает. Может быть, чеховские герои-врачи и относились ко всем своим пациентам иначе, но сейчас то ли пациенты другие, то ли врачу милосердие стало чуждо в ряде случаев, но когда за помощью обращается очередной придурок, никак не получается ему сочувствовать. Глава семейства, спьяну решивший позабавить жену тем, что пробьет башкой дверь, обдолбанный наркоман, просветленно понявший, что умеет летать и действительно пролетевший с четвертого этажа, водятел, на спор маханувший по встречной полосе и не выигравший спор, потому как на второй минуте воткнулся в легковушку с пенсионерами, или любовница, в припадке ревности стрельнувшая своему бойфренду в мошонку из травматического пистолета, а потом от страха порезавшая себе руки и потому требовавшая от прибывшей бригады первоочередной помощи себе любимой. Кстати, потом накатала жалобу на нечуткого Петровича – тот занялся мужиком, а на ее порезы глянул мельком и посоветовал наложить пластырь, чем обидел эмоциональную дуру до глубин души, если таковая у нее была.