Остров
Шрифт:
Устал… Как бы это объяснить?
– Устал, конечно…
– Ну, а запахи ты чувствуешь? Цвета различаешь?
– Это различаю.
– А я – нет. Что-то перестал… На дачу приезжаю – и ничего не чувствую. Никакой радости…
И в этот момент ты понимаешь, ни он тебе, ни ты ему помочь не в силах. Жизнь с каждого слупила свою цену. И каждому позволила взять то, что он хочет.
И тогда ты осознаешь свое богатство.
Ты написал книгу. И это двойная награда: с одной стороны, эта книга есть, она существует, как факт. А с другой стороны, внутри тебя ее нет больше, она ушла в прошлое, как решенная задача. Ты пуст и свободен, как Дао. Теперь ты и понимаешь, что это счастье – выдох, отдача всех сил, полная высказанность, освобождение от замысла, свобода.
Линька. Сброшенная, ставшая слишком тесной кожа.
Это награда, к которой, на самом деле, уже ничего нельзя прибавить.
А сказка?
Помнишь, я рассказывал тебе, как истерзанное пространство земли перед пилорамой на Кривой представилось мне воронкой, оставшейся на месте битвы, которую последние боги, герои и преданные им люди дали здесь темным силам забвенья, пытаясь отстоять остров? Я как-то стал представлять себе это воинство, перебирать по именам всех, кто мог бы стоять плечом к плечу в этой битве. Вспомнил шамана Ивана Пурпэя, вспомнил бесстрашного охотника Хабчикала и Хаду Ваэрми, вспомнил Никиту и «старого» Григория Ивановича, Алика с Толиком и седого Иону, когда-то мальчиком запечатленного на картине Ады и Володи, да и самих Аду и Володю, Тревора-Бетти с Гиландом и самого себя с Петькой. Что нам оставалось бы делать, как не драться, окажись мы на острове в страшный час последней битвы, когда во весь горизонт тьмою встанет то ли флот, то ли тучи? Вот тебе сюжет для сказки. Мы еще не знаем, что это, и в чем принцип зла заключен, и не знаем, следовательно, что окажется наиболее действенным против него – выстрел из старого громобойного ружья, удары бубна, слова пророчества или иконка Николая Угодника с наолифленным лбом – но так ли, иначе, а никому, кроме нас, не защитить этот остров от разорения и свистопляски темных, дремучих сил. И я не знаю, какое оружие выбрать. Хотя, может быть, моя битва заключается именно в том, чтобы собрать и поименно назвать всех, кто избежал тления и гибели. И тогда тут должна быть и старушка-бабушка Маремьяна, и купцы Сумароковы, и Косовский-человек с маяка Северный, и Коля Одинцов, и Корепанов – все те, кто любили остров и отдали ему частичку своей жизни. Может быть, наша задача совсем проста – скликать их всех и назвать поименно, чтобы создать образ осмысленного пространства, пространства человечества.
Может быть, если назвать всех, то тьма рассеется как дым? Ибо зло это прежде всего бессмыслица и морок – и мы, собрав людей, как горсть смыслов, отстоим остров от погибели и забвения?
Теперь, когда все осталось позади, любимая, когда закончились все мои приключения и приключения текста, когда мечта сбылась, километры стали строками, а шаги – словами; когда глупые надежды улететь на своем острове, как на монгольфьере, в прекрасный город, посреди которого высится храм мертвых царей, развеялись как дым; когда позади осталось добровольное затворничество и корпение над книгой; когда годы, как им и положено, ушли без возврата – я чувствую себя легким и счастливым, как будто вернулся к началу.
Я смотрю на тебя. Ты изменилась. У тебя новая прическа. Ты узнала меня. Должно быть, я сам изменился и вернулся из Похода совсем не тем восторженным мальчиком, что когда-то уезжал за сказкой тебе…
Но тебе, кажется, жаль именно его – наивного романтика, погибшего в странствиях.
Тебе жаль его, но ты подходишь ко мне и целуешь в губы: и этот поцелуй слаще, чем первый поцелуй любви.
И склонившись к твоим ногам, я обнимаю их и держу молча, как зверь, не знающий слов благодарности, не в силах вымолвить слова, которые хотел сказать: «Любимая, какое счастье, что я там был. И какое счастье, что после всего, что случилось с нами, мы все же встретились…»
V. Книга приложений
«…Освоенный изначально, в середине прошлого столетия, русскими учеными (в том числе знаменитым ботаником Рупрехтом), Колгуев посещался в девяностые годы англичанином Тревором-Бетти, который в основном работал на северо-западе и юго-востоке острова, а также экспедициями Пирсона и Филдена, которые исследовали прибрежную зону с ее восточной стороны. В 1902 году ботаник Р. Поле, зоолог Бутурлин и педолог Шульга исследовали значительные пространства, ненамного, однако, зайдя за границы территорий, посещавшихся более ранними исследователями. По этой причине, а также потому, что после 1902 года обстоятельных исследований на Колгуеве не проводилось, значительные территории острова, особенно его северо-восточная часть, остались почти полностью неизученными. Сообразуясь с этим, я в качестве первоочередной задачи наметил себе исследование северо-западных территорий Колгуева: мне необходимо было собрать наиболее полный материал по флоре острова, поскольку последняя еще недостаточно известна и бесспорно предлагает много интересного…»
I.
II. Григорий Иванович рассказывает
Когда пацаном был дед у меня, тогда чай появился. Говорит, у купцов появился. Когда ямдать (переносить чум с одного места на другое) собирались, так говорили: пацаны, чум разбирайте скорее, чаю попьем… И вот – они быстрее стараются. Как будто очень тянуло чай выпить… Сразу, говорит, все разберешь, все сделаешь – потом чай пьем… Перед тем как выехать из чумовища. Потом, когда приедем – чум быстро собирали, чтобы чаю попить-то. Как будто очень вкусный казался чай. Чай, говорит, очень любили пить тогда. Прям красота была… Радовались, когда ямданка была… Уже слышишь, как старшие говорят, что надо чум разобрать и переехать на другое местечко… И вот, говорит, ждешь… Уже с нетерпением ждешь… Чай так не пили. Гости приедут – тогда только чай. А так все бульо-он, бульо-он… Суп, суп… А чай роскос был, в детстве моего деда.
Первоначальных две семьи было только. Сюда привезёны. Потом уже начали завозить – но уже потихонечку. Первый-то был Хэнтези (Хэнтызейский), а второй, вроде, был Лыхы – не помню точно, не хочу врать. Второго-то у Васькиной высадили. В устье Васькиной. А первого – в устье Песчанки. Вот, бу'гра-то там, это их бугра. У вторых тоже бугра-то была, но ее, видать сломали экспедиции… Это, у Солдатова экспедиция была… Давно это было. Где-то в пятьдесят первых годах. Которая башни-то строила. Тофографы. У них часть там стояла. Видать, бугру эту разбили, или черт его знает…
Те, первоначальные ненцы, которые у Васькиной были – они ждали свое судно. Добыча у него была. Тогда колоссальная была добыча – тогда песцов, наверно, сколько было угодно. Оленей, тоже, несколько было штучек: наверно, высадили-то с оленями. Может, десятка два, может десять – в обшем, чтоб ездить. А земля-то очень хорошая была для оленей – нетоптанная… Новая земля была. Красивая земля была… И вот он видит – высадились люди, приехали люди на Васькину. Он чувствовал, и жене сказал – у него еще сын был – ты отойди подальше, чтобы в случае чего… Если не наши, я убегать буду, вокруг бугры бегать буду. Если убьют, ты иди, на восток иди, вдоль берега поедешь, оленей с собой заберешь, на Песчанке других найдешь, скажешь, что меня убили. А если наши – наши, говорит, не будут трогать. Он опасался: их наверно, инструктировали, когда высаживали, знали, наверно. И он парусник-то знал свой, наверно.
Пиратства, наверно, очень много было тогда, раньше. Вот – жена в стороне уже, издалека смотрела – может с Покойницкого ручья смотрели, оленей может, в яме держали, или в лощинке незаметно, чтобы в случае чего убежать потом. И у нее мужа на глазах убили. Долго смотрела-смотрела. Те уехали. Когда корабль ушел, она посмотрела: все ограбили, ничего не оставили даже. И она поехала туда на восток, в устье Песчанки. А бугра все еще так осталась. Там тоже была семья. И они потом рассказали об этом.