Остров
Шрифт:
— Это когда какая-то клетка забывает об остальных клетках тела и ведет себя как сумасшедшая — разрастается и разрастается, как если бы кругом никого не существовало. Иногда против этого можно что-то предпринять. Но чаще всего опухоль увеличивается до тех пор, пока человек не умирает.
— Это-то и случилось с вашей бабушкой Лакшми.
— И теперь необходимо помочь ей умереть.
— Твоя мама часто помогает людям при смерти?
— Да, у нее это здорово получается.
— Ты когда-нибудь видела, как умирают?
— Конечно, — ответила Мэри Сароджини, явно удивившись его вопросу. — Ну-ка, погодите. — Девочка
— В твоем возрасте я никогда не видел, как умирают.
— Ни разу?
— Только однажды при мне умерла моя собака.
— Собаки умирают легче, чем люди. Они не размышляют об этом заранее.
— Как ты себя чувствовала... глядя на умирающих?
— Умирать не так тяжело, как рожать. Вот это ужасно! Или, по крайней мере, выглядит так со стороны. Ведь женщины совсем не испытывают страданий. Им снимают боль.
— Ты, конечно, не поверишь, — пробормотал Уилл, — но я до сих пор не видел, как рожают детей.
— Ни разу не видели? — изумилась Мэри Сароджини. — Даже когда учились в школе?
Уилл представил себе хозяина пансиона в церковном облачении, ведущего три сотни одетых в черное мальчиков на экскурсию в родильную палату.
— Даже когда учился в школе.
— Вы никогда не видели, как умирают и как рожают детей. Как же вы учились жизни?
— В школе меня учили словам, а не жизни. Девочка взглянула на него, покачала головой и, подняв маленькую коричневую руку, постучала пальцем по лбу.
— С ума сойти, — сказала она. — Неужто ваши учителя были такие глупые?
Уилл рассмеялся.
— Это были высоколобые ученые мужи, заявлявшие — mens sana in corpore sano 37 и призывавшие поддерживать наши возвышенные западные традиции. Но лучше расскажи мне что-нибудь. Ты никогда не испытывала страха?
— Когда видела, как рожают?
— Нет, как умирают. Смерть не пугала тебя?
— Да, мне было страшно, — помолчав, сказала девочка.
— Как же ты справлялась со своим страхом?
37
в здоровом теле здоровый дух (лат.).
— Как меня учили: пыталась отыскать ту, кто во мне боится; и понять, почему она испытывает страх.
— И кем же она оказалась?
— Вот, — Мэри Сароджини указала пальцем на свой рот, — это она, которая все время болтает. Маленькая мисс Тараторка, так называет ее Виджайя. Она постоянно болтает обо всех отвратительных вещах, которые я помню, и обо всем ужасном, удивительном и невозможном, что только я могу вообразить. Вот она и была испугана.
— Почему же она испугалась?
— Потому что она постоянно твердит о всяческих ужасах, которые могут с ней приключиться. Говорит вслух или про себя. Но есть и та, которая не боится.
— Кто же она такая?
— Та, которая не говорит, но смотрит, слушает и ощущает, что происходит внутри. А порой, — добавила Мэри Сароджини, — порой она вдруг видит, как прекрасно все вокруг. Нет, я не так сказала. Она видит это постоянно, но я это не вижу до тех пор, пока она не заставит меня взглянуть — и увидеть. Вот почему это случается так неожиданно. Я вдруг вижу,
Узкая улочка вывела их на торговую площадь. Лучи заходящего солнца касались украшенного скульптурами храмового шпиля и розового бельведера крыши общественного здания, но на площади сгущались сумерки, а под шатром огромной индийской смоковницы была уже ночь. Рыночные торговки зажгли фонари — и на столах, и подвесные. В темной листве вдруг проступали очертания фигур и цветовые пятна, возникало из небытия смуглое тело во всем своем великолепии, и так же неожиданно исчезало, растворялось в небытии. Пространство меж обеими постройками было полно отголосков английской и паланезийской речи, слышался смех, свист и крики, с которыми мешались лай собак и верещание попугаев. Пара минахов, усевшись на один из розовых бельведеров, призывала ко вниманию и сочувствию. Под открытым небом посреди площади готовилась пища: оттуда долетали аппетитные запахи. Пахло луком, перцем, куркумой, жареной рыбой, лепешками и вареным рисом, и сквозь эти крепкие, здоровые ароматы, как напоминание об Ином Береге, доносилось сладостное и утонченно-чистое благоухание многоцветных гирлянд на прилавках возле фонтана.
Стало совсем темно, и вдруг на проволоке, изогнутой в виде арки над площадью, зажглись большие фонари. Залоснилась медно-розовая кожа женщин, и на ней заиграли и замерцали, будто ожив, полированные ожерелья, кольца и браслеты. Льющийся вниз свет подчеркивал силуэты, делая каждую линию более резкой и значительной. Под глазами, носами и на щеках появились тени. Вылепленные игрой света и тьмы груди молодых казались полней, а лица старух — морщинистей и суше.
Рука об руку Мэри Сароджини и Уилл прокладывали путь в толпе.
Пожилая женщина поздоровалась с Мэри Сароджини, а потом спросила у ее спутника:
— Это вы попали к нам из внешнего мира?
— Да, из совершенно запредельного мира, — уверил ее Уилл.
Женщина пристально взглянула на него, а затем улыбнулась и потрепала по щеке.
— Мы все беспокоимся о вас, — сказала она.
Они двинулись дальше и наконец подошли к толпе, собравшейся у ступеней храма, чтобы послушать молодого человека, который играл на похожем на лютню инструменте и пел по-паланезийски. Быстрая декламация перемежалась с длинным, напоминающим птичий свист напевом единственной гласной, затем следовал веселый, резкий звук инструмента, и наконец все заканчивалось выкриком. Слушатели разражались громким хохотом. Еще несколько тактов, один-два речитатива, и исполнитель выдал свой последний аккорд. Из толпы раздались аплодисменты, вновь зазвучал смех, сопровождаемый нестройными восклицаниями.
— О чем эта песня? — спросил Уилл.
— О юношах и девушках, которые вместе спят, — ответила Мэри Сароджини.
— А-а, понятно...
Уилл почувствовал замешательство, но, взглянув в безмятежное личико девочки, понял, что его смущение напрасно. По-видимому, и это было здесь в порядке вещей — все равно как ходить в школу, питаться три раза в день или умирать.
— Они засмеялись, когда он сказал, что Будущему Будде не придется покидать свой дом и сидеть под деревом, чтобы получить просветление. Он сможет достичь его, оставаясь в постели вместе со своей принцессой.