Остров
Шрифт:
— Праздник получается, — неожиданно сказал Козюльский. — Снадобье надобно.
— Пусть Аркашка, корнеплод этот, ставит, — вступил Кент. — Он гонит, я знаю.
В глазах Кента и Козюльского видна была одна мысль, отчетливая, будто написанная печатными буквами.
— …Пойдем, пойдем к Хрущеву. У него самогон тростниковый есть. Для японцев гонит. Сейчас к нему и явимся, с закуской.
— Вот обрадуется, — почти про себя пробурчал Мамонт.
— Конечно обрадуется, — продолжал Кент. — Ты же ему еще земли прирежешь. Вот и поставит. Поставит, поставит. Полцарства ему… полцарства на бочку.
Прямо
— Доехали! — сказал Кент. — Родные берега.
Внезапно он вскочил, схватил за шею гуся, заорал, размахивая им над головой.
По берегу кто-то шел, медленно приближалась какая-то темная фигура с широкой поясницей и покатыми плечами. Вот фигура подняла руку, в руке ее вспыхнул огонь.
"Это он закуривает," — понял Мамонт. Плавно поплыл красный огонек сигареты. Стал виден кто-то бледноногий, в трусах и ватнике.
"Это Кент,"- догадался Мамонт.
— Привет, бугор! — сказал подошедший. — Сколько времени?
— А сколько тебе надо?
— Не спится, — Кент, сунув руки в карманы, уставился вдаль, насвистывая какую-то смутно знакомую мелодию.
"Мы теперь на свободе, о которой мечтали, — узнал Мамонт, наконец. — Ну да… Где мчит скорый поезд "Воркута-Ленинград".
— Как-то больше вечеров, темноты, в жизни стало, — неожиданно сказал Кент. — Электричества у нас нету.
— Забытый богом угол: и бог забыл, и дьявол забыл. Кто знает, что у них на уме… Поэтому и живем неплохо: легко, без суеты, слава КПСС! Как говорится, минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Вот так!
— Сам сочинил?
— Да нет, это Грибоедова стишки.
— Зря я в плаванье пошел, — будто отвечая на чей-то вопрос, сказал Кент. — Кружило, кружило меня по свету, дурака. Как-то сперматозоидом я обогнал других, потом родился, а жить так и не начал. Все готовлюсь, тренируюсь. Где она, удача? Жизнь как-то мимо проходит.
— Во всем виноваты евреи, грибники и велосипедисты. Ничего, все встанет, может уже встало, на свое место.
— Считаешь, это мое место и есть? — равнодушно спросил Кент. — Это здесь-то, в оцепенении?
— И здесь боретесь с жизнью, — пробормотал Мамонт. — С этой-то жизнью чего бороться, что тебе не нравится? Вечная весна, блин!
— И что, до старости тут, в сельской местности? Так и подохнешь тут без суда и следствия. Без покаяния.
"Вот еще, ночь на размышление. Любит русский человек, и не русский тоже? поговорить ночью о счастье. Даже трезвый."
Мамонт вспомнил о разговоре с Белоу на палубе и с чувством неловкости почувствовал себя старым и мудрым:
— Не набомжевался еще на просторах родины? Или давно гудка не слышал заводского?
— Эх, жемчуг что ли найти здесь? Жемчуга?.. — задумчиво произнес Кент, склонив, по-городскому лысеющую, голову. — Жил он бедно и носил за плату тяжести на голове. Жаль, что деньги здесь такое же редкое вещество, как снег и лед. Деньги — это избавление.
— От чего? "Где-то я это уже слышал", — подумал Мамонт.
— От всего. От зависимости. От всяких мудаков, от жизни для кого-то, на кого-то… От чьей-то жадности, глупости, настроения плохого… Почему сребролюбец? — отверг Кент обвинение Мамонта. —
— Любишь, значит, их, дензнаки?
— Ничего плохого в дензнаках не вижу. Фарцовщиком килограммами денег этих ворочал. И вот стою: в одном кармане — дыра, в другом даже дна нет, одни долги — даже удивительно. Последняя жена ловит меня, алиментов от меня дожидается. Теперь хрен дождется. Хоть это хорошо.
— Вот был такой человек, давно. Панург его звали. Так он знал пятьдесят способов, как заработать деньги.
— Ну и богатый он был?
— Да нет.
— Вот видишь…
— Записаться в святые? Открыть источник святой воды? — задумчиво, будто спрашивая самого себя, произнес Мамонт. — Или блошиный цирк? А то познакомься с бородатой женщиной и показывай в зоопарке. Вообще-то у твоих ровесников деньги сейчас не в моде. В этих местах их много, детей цветов. Целые заросли.
— А что, бывают такие источники? — заинтересовался вдруг Кент.
— Полно. Бери да макай желающих в целебную грязь. Солидное предприятие, хорошие… эти самые… девиденты. А вообще-то, действительно, — я был бы не против организовать здесь монастырь. Монастырь бенедиктинцев. Посвятить жизнь изготовлению и потреблению ликера. Меланхолично принимай любимые твои деньги — вот и вся мера общения с окружающими людьми.
— …Вот и встал на якорь, — слышался голос Кента. — Отдыхаю от бурь. Устав от злодейств, осел в здешних водах.
— И тут жить можно, — отозвался кто-то, — если особенно не задумываешься над смыслом жизни.
"Первая тягота лентяя, — подумал Мамонт, — основная для него обуза — это необходимость общаться с окружающими."
Под потолком, здесь на террасе, висел самодельный фонарь, сделанный из старинного корабельного нактоуза, со свечой и осколком зеркала внутри. Он почти ничего здесь не освещал. С бессмысленным вниманием Мамонт смотрел на нити паутины рядом с фонарем, бесстрашно летающих между ними москитов. — "Вот и покой откуда-то взялся. Чему я радуюсь?"
На острове будто совсем не спали. Вечер, а точнее сразу ночь, наступала здесь необычно рано. Недавно Мамонт узнал, что на экваторе ночь вообще равна дню: двенадцать часов.
— …За фарцовку выгнали меня из матросов, — опять рассказывал Кент.
— Коллеги с тобой, — прокомментировал из своего угла Мамонт.
— Ты тоже моряк? — услышал Кент.
— Да нет, тоже выгнали.
В темноте, превращенной свечением океана в фосфорные сумерки, блестели, расставленные вдоль стены, пустые бутылки и алюминиевые банки, приготовленные Матюковыми для продажи на материке. Рядом, в самодельном бамбуковом кресле, положив ноги на перила, сидел Кент. Видимо, видел подобное в американских фильмах. Где-то дальше шевелились мизантропы. Все это вокруг было новым домом Матюковых, его успели прозвать бараком. Эту, высоко поднятую, террасу, обращенную к морю, сами они почему-то называли верандой. Здесь, на этой веранде, стихийно образовалось что-то вроде ежевечернего клуба.