Остров
Шрифт:
Просить было неловко. Вроде и сказано: проси, а все равно через силу. Нет жилки командной. Ну нет. У Натки вот есть, она и генерала, и фельдмаршала включить может – не знаешь, куда спрятаться.
– Не тяни, брат, – попросил Левончик.
– Может, помидоров еще? – несмело предположил Лаголев. – Килограмм пять?
Смуглое лицо Левончика сморщилось, оттопырило уши и губы.
– Помидоры плохие остались. Твердые. Нитрат один. Я ел, Марик ел, Додик ел, потом все животом болели. Лучше я тебе нектарины привезу.
– Зачем мне нектарины?
– Купят! – заверил
Он махнул рукой и исчез с тележкой в одном из отворотов. Сосед Рахматулла слева рассыпался рахат-лукумом перед потенциальными покупателями – полной женщиной и ее взрослой дочерью. Поэму можно было написать. О, свет очей моих, купи себе киш-миш. О, серна, о, джейран, я уступлю в цене.
Лаголев так не мог.
– Огурцы, помидоры, абрикосы! Помидоры кончаются!
Мать с дочерью оглянулись на его голос. Кто это? Что это? Оно еще и говорит! Стыдно стало до мурашек. Лаголев улыбнулся им, но понял, что сделал это впустую – женщины уже отвернулись. Конечно, там же: о, звезда моего сердца, о, мед моих слов, я не знаю, как жить, если вы не возьмете петрушку.
– Не проходите мимо! – выкрикнул Лаголев, внутренне скручиваясь от собственной никчемности.
Вокруг шаркали, постукивали каблуками, шуршали одеждой, солнце плыло за рядом верхних, под крышей, окон, чирикали воробьи, смешивались голоса. Вроде все как всегда, как раньше, как пятнадцать и двадцать лет назад, птицы и солнце, где-то чуть подновлено, где-то чуть подкрашено, но вы спуститесь, спуститесь с ферм вниз, здесь все жрут друг друга, и, чтобы выжить, приходится драть горло, давя из себя себя.
– Фрукты! Овощи!
Господи, соки-воды. Мать с дочерью, накупив всего у Рахматуллы, в его сторону даже не пошли. И пусть! Он не сам, его жизнь заставляет. Понимаете, жизнь! Хорошо ходить между столами, выбирая, прицениваясь, сравнивая сорта, когда ты можешь позволить себе это купить. А он может позволить себе только некондицию, которую Кярим Ахметович по-барски отпускает своим работникам почти задаром (Гульнар, впрочем, всегда первая). И килограмм обычных помидоров с рынка пробьет брешь в его финансах на полтора месяца, потому что за квартиру – плати, за домофон – плати, за проезд – плати, за стенку и телевизор в кредит, за стиральную машину в рассрочку, сыну – на одежду, обувь, какие-то карманные расходы, а еще на какие-то шиши надо существовать до следующей заработной платы, перебиваясь с хлеба на хлеб, и это хорошо, что хлеб еще дешевый.
А себе – хотя бы носки и джинсы. Но хрен там. И с Наткой они уже с полгода никуда не выбирались. Трещит семейная жизнь.
Много всего на душе. Много горечи и злости накопилось. Бьешься, бьешься, крутишься беличьим самцом в колесе, а вы смотрите по-рыбьи: чего там придурок от прилавка кричит? От радости я глотку деру. От радости.
– Покупай! Налетай!
Как на панели.
От несправедливости, от крика в горле застрял ком. Протолкнуть бы его с водичкой, да все Гульнар выпила – пустая бутылка под прилавком. Та еще цаца, кстати. Ни здравствуй, ни до свидания. Родственница толстозадая. Все они там друг другу родственники. Чего сюда едут? От хорошей жизни? Едут
Ведь правда, правда.
Накрутив себя, Лаголев едва не гавкнул на какую-то старушку, подслеповато приблизившую к ценнику глаза.
– Что…
Сухость в горле спасла, дала опомниться. Он даже ущипнул себя пальцами правой за левую. А так бы – гав-гав-гав! И в сумасшедший дом. Хотя вот же, в сумасшедшие дома сейчас тоже не всяких определяют. Нет финансирования на большое количество сумасшедших. Ишь чего, пожить захотели за казенный счет и прикидываются! Докажи, что буйный. Докажи, что общественно опасный.
Не буйный и не опасный – домой, домой, пусть родные с тобой, болезным, мучаются, а не государство.
– Что-то подсказать? – в конце концов, кашлянув, спросил Лаголев старушку.
– Не вижу, сколько у вас редис стоит, – сказала та.
– Семьдесят.
– Господи! А я думала, там единичка.
– Не сезон пока для редиски.
– Не, я уж не куплю.
Старушка махнула рукой и пошаркала дальше в своем замшелом пальто. Старенькая, такая же вызывающая жалость как та, что выманила у него десятку. Лаголев сжал челюсти. Ну, нет. Он не подает больше. Хватит. Кто бы ему помог. А? Нет желающих? Половину дня уже криком исходит.
– Овощи! Фрукты!
Торговля вяло, но шла. Будний день. Рынок закрывался в семь, но уже к половине седьмого едва десяток покупателей бродил между столами. До Лаголева они не добирались, останавливаясь у первых от входа столов. Не всемогущ Кярим Ахметович, не смог выбить себе место получше.
Впрочем, на полторы тысячи Лаголев точно наторговал. Встрепенувшись, он достал коробку и проверил выручку. Одна тысяча шестьсот двадцать рублей. Совсем не плохо. У него и по семьсот рублей за смену бывало. Еще бы двести, и, считай, у него на руках зарплата за два месяца, что Кярим Ахметович должен.
Вокруг разбирали лотки, кто-то сметал мусор, кто-то торопился с пластиковыми мешками к контейнерам, громыхали тележки, увозя скоропортящиеся овощи и фрукты к рефрижераторам, выстроившимся на заднем дворе. Столы накрывали пленками. Оставляя за собой влажный след, по проходам поехала юркая поливомоечная машина.
Под сводом расчирикались воробьи.
– Эй!
Левончик затормозил с пустой тележкой у стола.
– А Кярим Ахметович? – спросил Лаголев.
– Там, – неопределенно мотнул головой Левончик. – Нектарин продал?
– Продал.
– Я же тебе говорил!
Вместе они загрузили тележку ящиками и лотками, коробку с яблоками спрятали под стол.
– Деньги, – протянул руку Левончик.
– А Кярим Ахметович?
– Я ему передам. Он просил.
– Но…
Лаголев механически опустил купюры в чужую ладонь.
– Ты уберись пока здесь, – сказал Левончик.
Он спрятал выручку в карман халата и в два приема развернул тележку. Колеса загромыхали по бетону.
– Но он придет? – крикнул Лаголев в худую спину.