Острова и капитаны
Шрифт:
— Ты зачем идешь в литературную студию?
— Надо.
— Егор…
— Пока, — с ноткой веселого злорадства сказал Егор. — Потом позвоню еще. — И положил трубку. Пошел в комнату и достал блокнот с «Крузенштерном» на корочке.
Те мысли, что перебил в Среднекамске телефонный звонок, те, что были забыты после несчастья с Венькой, теперь все чаще всплывали снова. Беспокойные. С предчувствием тайны и боя.
Еще не решена последняя загадка. ТревожныйЕгор торопливо записал придуманные сегодня восемь строк под тем стихотворением: «Когда Земля еще вся тайнами дышала…» Его стихи были как продолжение стихов Толика.
Продолжение, но не конец…
Строчки звучали в сознании Егора под привычный уже мотив — слившихся двух песен: одна из фильма, другая про архипелаг.
Егор перекинул в блокноте лист. На второй странице была схема. Со значками, именами и линиями. Егор взял карандаш.
Бастион. Капитан-лейтенант… От этого значка Егор провел наконец к имени Наклонова резкую черту.
Олег Валентинович! Крузенштерн — это Крузенштерн, лицо историческое. А откуда в вашей повести Егор Алабышев?
«КОГДА ЗЕМЛЯ ЕЩЕ ВСЯ ТАЙНАМИ ДЫШАЛА…»
— Вот так, — скорбно произнесла Алина Михаевна. — Сделали подарочек к Восьмому марта… — Она посмотрела на Егора.
— В чем опять я виноват? — скучным голосом спросил он.
— Телефон отключили!
— Я, что ли, его отключил?
— Из-за твоих разговоров со Среднекамском! Потому что вовремя не оплатили счета!
— Здрасте! Я, что ли, должен их оплачивать? Какими шишами?
— А я какими? Нынешними грошами? Ты хоть понимаешь, что скоро есть будет нечего?
Отца перевели в другой цех, на должность рядового инженера. Зарплата, конечно, стала не та. Но и не гроши же! Да и на сберкнижке у матери наверняка имелось кое-что. Но Алина Михаевна жила теперь в постоянном страхе перед нищенством. Говорила об этом каждый день, считала копейки. Егор подозревал, что и телефонные счета она не оплатила из-за непреодолимой боязни лишних трат. Сумма-то была пять или шесть рублей!
Егор сказал, что не разорились бы.
— Тебе легко рассуждать! Ты эти рубли не зарабатываешь и не экономишь!
— Зато ты экономишь! Так, что хоть из дому беги!
Алина Михаевна слезливо закричала о неблагодарности. В это время вернулся с завода отец. Спокойный, неразговорчивый, осунувшийся. Послушал перебранку, сказал, что телефон все равно отобрали бы, потому что номер «выбивал» на АТС завод.
Мать принялась ругаться пуще прежнего, и получилось, что опять почему-то виноват во всем Егор.
— Оставь ты парня в покое, — сказал отец. И ушел к себе. А через пять минут позвал из кабинета: — Егор, загляни-ка, если время есть.
Егор вошел.
За окнами было еще светло — день прибавился. Лампа не горела. Отец сидел на диване, откинувшись, глядя перед собой. Потом улыбнулся, будто сквозь боль. Но спросил бодро:
— Как дела-то? Давно мы с тобой не беседовали.
— Какие дела? — Егор прислонился к косяку.
— Ну, вообще… жизнь?
— По-всякому…
— За девочками еще не ухаживаешь? — с натужной шутливостью спросил Виктор Романович. Егор видел, как он пытается придумать тему для беседы.
— Обхожусь пока без этого, — сказал Егор и почему-то вспомнил Бутакову. — Наверно, не созрел еще.
— М-да… Прямолинейные вы люди, нынешнее поколение.
— Эпоха… — сказал Егор.
— А… в школе как?
— В школе — как у Гоголя.
— То есть?
— Не знаешь, что ли? «Эх, тройка, птица-тройка…»
— Птица-то птица… На ней нынче далеко не улетишь.
— Это как повезет…
— Везенье везеньем, а еще и работать нужно…
— «Сделать учебу сознательным, внутренне организованным процессом», — кивнул Егор. — Любимая фраза нашей обожаемой Классной Розы.
— Кого-кого?
— Да ты разве не помнишь ее? Правда, позолота с нее уже слезла. Как ты и говорил…
— Постой-ка, о чем это ты?
— Ты объяснял ей, что культура — это слабенький слой позолоты, который быстро облетает… Четыре года назад, когда она приходила… заступаться за меня.
Отец помолчал. За окнами густел вечер. Виктор Романович спросил в полутьме:
— Гошик… А неужели ты больше ничего не помнишь? Кроме… такого.
Он сказал «Гошик», как иногда говорил в давние-давние времена, еще до всего плохого: И сердце у Егора дрогнуло. Это обычные слова — «дрогнуло сердце». Но оно и вправду тюкнуло невпопад, и Егор сам удивился этому. И ответил неловко:
— Ну, почему…
Отец молчал тоскливо и с ожиданием.
— Я помню, как у нас сломалась машина, — сказал Егор. — Не эта, а старая, «Москвич». Я тогда еще в школе не учился… Ты ее оставил на обочине, и мы пошли пешком. Это где-то за городом было.
— А! Да… Это мы на дачу к Пестухову ездили, — оживился отец. И тут же угас: — Ах ты, Пестухов, Пестухов…
— Я тогда устал, а ты меня на плечи посадил… А мамы с нами не было.
Отец кивнул. Все с той же неловкостью, но стараясь улыбнуться, Егор проговорил:
— Я еще помню, как ты меня несешь и поешь: «С горки на горку я несу Егорку… Оба мы голодные, дайте хлеба корку»…
В полумраке можно было различить, что отцовское лицо неподвижно, только уголок рта, кажется, дрогнул.