Острова в океане
Шрифт:
— Подогрей, — сказал Томас Хадсон. — Мы с утра ничего не ели. А Роджер так за весь день не выпил ни глотка.
— Только что — бутылку пива, — сказал Роджер.
— Эдди, — сказал Дэвид. — А сколько она весила, по правде?
— Больше тысячи фунтов, — сказал ему Эдди.
— Спасибо вам, что вы прыгнули за борт, — сказал Давид. — Большое спасибо, Эдди.
— Да ну, чего там! — сказал Эдди. — А что еще было делать?
— Папа, как по-твоему, в ней, правда, было тысяча фунтов? — спросил Дэвид.
— Безусловно, — сказал
Солнце спряталось, и катер шел по спокойному морю, шел, урча моторами, быстро бороздя ту самую воду, по которой они так медленно продвигались все эти часы.
Эндрю тоже примостился на краю широкой койки.
— Ну, что, наездник? — сказал ему Дэвид.
— Если бы ты выловил эту рыбу, — сказал Эндрю, — ты стал бы самым знаменитым мальчиком на свете.
— А я не хочу быть знаменитым, — сказал Дэвид. — Предоставляю это тебе.
— А мы бы прославились как твои братья, — сказал Эндрю. — Серьезно.
— А я бы прославился как твой друг, — сказал Роджер.
— А я бы прославился как рулевой, — сказал Томас Хадсон. — А Эдди — как гарпунщик.
— Уж Эдди-то непременно прославился бы, — сказал Эндрю. — А Томми прославился бы тем, что он столько коктейлей приготовил. Идет страшная битва, а Томми знай носит стаканы.
— А рыба? Она бы не прославилась? — спросил Дэвид. Он уже был таким, как всегда. Во всяком случае, голос у него звучал, как всегда.
— Она бы прославилась больше всех, — сказал Эндрю. — Она бы себя обессмертила.
— Надеюсь, ей ничего не сделалось, — сказал Дэвид. — Надеюсь, она цела и невредима.
— Конечно, — сказал Роджер. — По тому, как в ней сидел крючок и как она сопротивлялась, я знаю, что ей ничего не сделалось.
— Когда-нибудь я вам расскажу, как все было, — сказал Дэвид.
— Расскажи сейчас, — потребовал Энди.
— Сейчас я устал, и вообще вы подумаете, я сумасшедший.
— Расскажи. Ну хоть немножко, — пристал к нему Эндрю.
— Не знаю, стоит или нет. Папа, как по-твоему?
— Давай, давай, — сказал Томас Хадсон.
— Ну… — сказал Дэвид, зажмурившись. — В самые тяжелые минуты, когда мне было труднее всего, я не различал, где она и где я.
— Понимаю, — сказал Роджер.
— И тогда я полюбил ее больше всего на свете.
— Прямо-таки полюбил? — спросил Эндрю.
— Да. Полюбил.
— Фью! Вот уж чего не понимаю, — сказал Эндрю.
— Когда она стала подниматься, я так ее любил, что сил моих не было, — сказал Дэвид, все еще зажмурившись. — Мне хотелось только одного: увидеть ее как можно ближе.
— Понимаю, — сказал Роджер.
— Теперь мне плевать, что я ее упустил, — сказал Дэвид. — И плевать мне, что я не поставил рекорда. А ведь думал, что мне хочется его поставить. Очень хорошо, что она цела и я цел. Мы с ней не враги.
— И хорошо, что ты поделился с нами, — сказал Томас Хадсон.
— Большое вам
Томас Хадсон так и не узнал, что сказал ему Роджер.
X
Вечером, в последние часы штиля, перед тем как поднялся ветер, Томас Хадсон сидел в своем кресле с книгой в руках. Остальные уже легли, а он знал, что заснуть не сможет, и решил читать до тех пор, пока не начнут слипаться глаза. Но из чтения тоже ничего не получалось, и тогда он стал думать о прошедшем дне. Он перебирал его в памяти весь с начала и до конца и думал о том, как далеко отошли от него сыновья, кроме разве Тома, или как далеко отошел он от них.
Дэвид отошел к Роджеру. Томас Хадсон всегда хотел, чтобы Дэвид взял от Роджера все, что возможно, потому что в действии Роджер был настолько же хорош и разумен, насколько нехорош и неразумен он был в своей жизни и своей работе. Для Томаса Хадсона Дэвид всегда оставался загадкой. Горячо любимой, но все же загадкой. Роджер понимал его лучше, чем родной отец. Томас Хадсон обычно радовался, что они так хорошо понимают друг друга, но сегодня ему от этого было как-то не по себе.
А еще его огорчил своим поведением Эндрю, хоть он и знал, что Эндрю есть Эндрю и что он еще ребенок и его нельзя судить слишком строго. Ничего плохого он, в сущности, не сделал, даже напротив. Но что-то в нем было такое, что не внушало доверия.
Ну можно ли так эгоистично и мелочно рассуждать о тех, кого любишь, подумал он. Не лучше ли было просто вспомнить события дня без того, чтобы копаться в них, выискивая дурное? Ложись-ка в постель, сказал он себе, и постарайся уснуть. А все прочее к черту. И утром сразу включись в обычный жизненный ритм. Мальчикам не так уж много времени осталось пробыть здесь. Вот и позаботься о том, чтобы они получше провели это оставшееся время. Я старался, возразил он себе. Я старался, чтобы им было хорошо и Роджеру тоже. Тебе и самому было очень хорошо, подумал он. Да, конечно. Но вот сегодня мне отчего-то сделалось страшно. Ладно, сказал он себе; собственно говоря, в каждом дне легко что-то найти, от чего может сделаться страшно. Ложись в постель, авось повезет, и ты успеешь выспаться до утра. И помни: главное — это чтобы завтра всем было хорошо и приятно.
Ночью поднялся юго-западный ветер, и к рассвету он дул с почти ураганной силой. Пальмы гнулись под ним, хлопали ставни, разлетались бумаги, и на песке оседала пена прибоя.
Когда Томас Хадсон встал, Роджера уже не было. Мальчики еще спали, и он позавтракал один, просматривая почту, пришедшую с рейсовым судном, которое раз в неделю доставляло с материка мясо, лед, свежие овощи, бензин и другие товары. Ветер дул так сильно, что Томасу Хадсону пришлось придавить чашкой лежавшие на столе письма, чтоб их не унесло.