Острые предметы
Шрифт:
Боб Нэш потер глаза, посмотрел на свои ноги.
– Господи, вот сплетни разносятся. То, что это сделала Энн, не доказано. У нее с этими соседями была давнишняя вражда. Это Джон Дьюк, он живет на другой стороне улицы. Его дочери, постарше Энн, часто приставали к ней, дразнили ее. А один раз пригласили к себе поиграть. Не знаю, что случилось, но, когда Энн вернулась домой, они кричали, что она убила их чертову птицу. – Он засмеялся, пожал плечами. – Ну и ладно, если это сделала она, – дрянная была птица, крикливая.
– Вы считаете, что Энн настолько могла разозлиться?
–
– Как вы считаете, была ли она знакома с убийцей?
Нэш взял с дивана розовую футболку, сложил ее в четыре раза, как платок.
– Раньше я считал, что нет. Теперь думаю, да. Мне кажется, она ушла с тем, кто был ей знаком.
– И это был мужчина или женщина? – спросила я.
– Значит, рассказ Джеймса Кэписи вы слышали?
Я кивнула.
– Ну, девочка скорее доверится человеку, похожему на ее маму.
«Это зависит от того, какая у нее мама», – подумала я.
– Я все-таки думаю, что это был мужчина. Не представляю, чтобы женщина сотворила такое… зверство, причем над девочкой. Говорят, у Джона Кина нет алиби. Может, он ненавидит маленьких девочек. Видел Натали целыми днями, и она ему надоела. Сначала убил другую озорницу, похожую на нее. А потом не выдержал и убил Натали.
– Такие ходят слухи? – спросила я.
– Думаю, да, отчасти.
Вдруг на пороге показалась Бетси Нэш. Глядя вниз, на свои колени, сказала:
– Боб, Адора пришла.
У меня от неожиданности засосало под ложечкой.
В комнату впорхнула мама, за ней тянулся шлейф духов, напоминающих о море. Похоже, ей здесь было комфортнее, чем госпоже Нэш. Адора обладала особым талантом – при ней всякая женщина чувствовала себя второстепенной. Бетси Нэш удалилась из гостиной, точно горничная в фильме тридцатых годов. Мама, не взглянув на меня, подошла к Бобу Нэшу.
– Боб, Бетси сказала, что у вас репортер, и я сразу поняла, что это моя дочь. Ради бога, простите. Мне очень неловко за ее вторжение.
Боб Нэш удивленно перевел взгляд с Адоры на меня:
– Это ваша дочь? Вот уж не знал.
– Понимаю. Камилла на меня не похожа.
– А почему вы мне об этом не сказали? – спросил меня Нэш.
– Я сказала вам, что родилась в Уинд-Гапе. Я же не знала, что вам может быть интересно, кто моя мать.
– Да я не сержусь, поймите меня правильно. Просто ваша мама – наш замечательный друг, – сказал он таким тоном, словно она была великодушным покровителем. – Она давала Энн уроки английского, помогала ей освоить правописание. Они были очень дружны, и Энн гордилась, что у нее взрослая подруга.
Мама села – ее юбка раскинулась по дивану, – сложила руки на коленях и посмотрела на меня, часто моргая. Она словно просила меня сохранить какую-то тайну.
– Я об этом не знала, – наконец сказала я.
Это было правдой. Я думала, что мамина скорбь по девочкам преувеличена, и не верила, что они были знакомы. А теперь меня удивляла ее скрытность. Но зачем она давала уроки Энн? Когда я училась в школе,
– Камилла, по-моему, тебе лучше уйти, – сказала Адора. – Я пришла сюда с дружеским визитом, а при тебе мне трудно расслабиться в последнее время.
– Я еще не закончила разговор с господином Нэшем.
– Нет, закончила. – Адора посмотрела на Нэша, ожидая его подтверждения, а он неловко улыбнулся, словно глядя на солнце.
– Может, мы поговорим в другой раз, мисс… Камилла. – У меня на бедре вдруг зажглось слово «наказывает». Я его почувствовала. Оно горело и пекло.
– Спасибо, что уделили мне время, господин Нэш. – Я быстро вышла из комнаты, не глядя на маму. Еще не дойдя до машины, я заплакала.
Глава седьмая
Как-то раз, в холодный день, когда я стояла в Чикаго на светофоре, ко мне подошел слепой, постукивая палкой. «Какие улицы здесь пересекаются?» – задал он вопрос. Я не ответила, и тогда он повернулся ко мне и спросил: «Есть здесь кто-нибудь?»
«Я здесь», – ответила я, чувствуя, что эти слова звучат на удивление успокаивающе. Когда меня охватывает паника, говорю себе вслух: «Я здесь». Ведь обычно я этого не ощущаю. Мне кажется, что если на меня подует теплый ветерок, то я исчезну навсегда – так, что и ноготка не останется. Иногда эта мысль меня утешает, иногда угнетает.
Думаю, это ощущение невесомости объясняется тем, что я так мало знаю о своем прошлом, – или, по крайней мере, так предполагали больничные психиатры. О своем отце я давно уже ничего не выясняю; при мысли о нем у меня в голове возникает обобщенный образ отца. Не могу представить себе какие-либо подробности: как он ходит в магазин за продуктами, пьет кофе по утрам, как возвращается домой, обнимает своих детей. Может быть, однажды я случайно встречу девушку, похожую на меня? В детстве я отчаянно пыталась найти явное сходство между собой и мамой – что-то общее, доказательство, что я произошла от нее. Я разглядывала маму, пока она смотрела в сторону, тайком брала фотопортреты из ее комнаты и старалась убедить себя, что у меня ее глаза. Или что какое-то сходство есть, но не в лице. Может, в линии икр или форме шеи.
Она даже никогда мне не рассказывала, как она познакомилась с Аланом. Об этом я узнала от других людей. Она не одобряла вопросов, считая их проявлением излишнего любопытства. Помню, что я была потрясена, услышав, как моя университетская подруга говорит с матерью по телефону: ее подробные рассказы и отсутствие цензуры показались мне чем-то упадническим. Она болтала всякую ерунду: о том, что она записалась на занятия и забыла – надо же, совсем забыла о том, что теперь ей надо три раза в неделю ходить на географию; причем таким довольным тоном, как малышка из детского сада, которая хвалится своим рисунком – вот посмотрите, какую я звездочку нарисовала.