Осужден и забыт
Шрифт:
– Вот однажды отломится твоя сосуля и как долбанет кого-нибудь по темечку! – привычно ругалась жена, не раз порываясь сбить проклятущую ледышку, но Саламов противился.
Жена работала контролером в том же третьем отряде, и Саламов всегда составлял график дежурств так, чтобы жена попадала на работу в одну с ним смену. Поэтому в его отсутствие совершить покушение на сосульку супруга не имела возможности.
Сунув ноги в валенки с резиновыми галошами, Саламов вышел во двор. Длинный двухэтажный деревянный барак, в котором кроме Саламовых жило еще пять семей, стоял на окраине поселка.
Приняв смену, он первым делом включил радио, после чего стал тщательно кормить рыбок в аквариуме. Рыбки происхождения были простого, енисейского, а аквариум смастерили зеки из обрезанного стекла, залив швы эпоксидной смолой. Аквариум слегка подтекал, но другого в Кыштыме все равно раздобыть было негде. Рыбки росли быстро, и Саламов с сожалением подумал, что скоро придется заводить новых, а из этих сварить уху.
Покормив рыб, Саламов сел за письменный стол, достал из ящика пачку «Беломора», привычным движением надломил в двух местах бумажную гильзу, чиркнул спичкой и с наслаждением закурил.
– К вам заключенный, просит принять, – доложил неожиданно и без стука дежурный.
– Почему без доклада? – поперхнувшись дымом, прохрипел Саламов.
Молоденький солдатик замялся, топча сапогами домотканый коврик, принесенный на работу женой Саламова.
– Ладно. В следующий раз имейте в виду. Кто просится? Чего надо?
– Трофимов из третьего блока.
– Чего ему?
Дежурный пожал плечами. Саламов вздохнул и подумал, что былую дисциплину в армии теперь уже ни за что не восстановить.
– Спроси у него, чего хочет.
Солдат исчез в коридоре и через мгновение снова открыл дверь.
– Говорит, насчет кухни.
– Скажи, некогда мне. И вообще… Понадобится, сам позову. Иди!
Дежурный скрылся в коридоре, но через некоторое время опять появился на пороге. На этот раз пауза была гораздо длиннее. По его хитрой, как у напроказившего кота, физиономии Саламов определил, что дежурный только что получил от Трофимова мзду: пару пачек сигарет или бутылку водки.
– Говорит, очень надо ему с вами поговорить, – заунывным голосом сказал дежурный. – Говорит, на кухне жрать нечего, один горох остался, и тот наполовину жучок поточил. Из чего обед варить, он не знает.
– А я знаю? – обозлился Саламов. – Пусть к начальнику колонии идет, а не ко мне. Что я ему, Иисус Христос? Этими, своими тремя хлебами всех накормлю, да?
Точного количества хлебов начальник не помнил, но поскольку в церковном обиходе вечно упоминается цифра «три», он решил, что и хлебов было не больше.
– Закрой дверь! Закрой дверь, я сказал!
Физиономия дежурного исчезла за дверью.
"А то я не знаю, что на зоне жрать нечего, – бубнил про себя Саламов, мысленно с кем-то споря. – Что ж я, из дома продукты носить буду? А кто смотрел, может, у меня самого дома жрать нечего? Пусть у начальника зоны башка трещит. Мне-то что?
«Вот
«А мне-то какое дело? Если что, начальника колонии снимут, а не меня. Пусть он и думает, чем зону накормить, а мне на все плевать».
«Да твоему начальнику тем более плевать, – не умолкал разумный внутренний голос, – он человек пришлый, его снимут – еще лучше, он давно мечтает отсюда уехать. Даже семью не стал из Ачинска перевозить, знает, что не засидится в этой дыре. А вот тебе тут жить, каждый день на работу ходить. Взбунтуют, что делать будешь? У тебя жена, дети…»
«А взбунтуют зеки, так им и надо! Из части пару бээмпэшек пришлют, быстро наведем тут конституционный порядок! – зло подумал про себя Саламов, постукивая по столу концом резиновой палки, и погромче подкрутил динамик радио, чтобы заглушить внутренний голос. – Сегодня же перекрою график, а Зинке скажу, чтобы взяла на фапе бюллетень и дома посидела, пока тут все не рассосется».
«Что ж ты, до весны жену дома держать собираешься? – язвительно пискнул полузадушенный внутренний голос, перекрывая несущиеся из радиоточки завывания Филиппа Киркорова. – Раньше весны напряженка со жратвой сама собой никак не рассосется!»
Но Саламов решил стиснуть зубы и ни в какие философские споры с самим собой больше не ввязываться, а чтобы отвлечься, сходить в караулку, покалякать с контролерами, попить с ними чайку из заваренных брусничных листьев, без сахара. Говорят, от почек помогает…
– Ничего не вышло, – покачал головой дежурный, завидев Трофимова.
Трофимов поджидал результатов переговоров во дворе возле пищеблока, в котором помещалась столовая для заключенных.
– Ничего не захотел слушать, – объяснил дежурный. – Подожди, может, он сам тебя вызовет. Я ему все сказал, что ты просил.
Трофимов кивнул. По выражению его лица нельзя было понять, сильно он расстроен или не очень. По его лицу вообще трудно было сказать что-либо. Оно напоминало физическую карту, на которой обозначены горные хребты и долины – все лицо Трофимова было изборождено глубокими морщинами, а задубевшая от ветра и солнца, блестящая, как у индейца, кожа цветом походила на гранатовую кожуру. Глубоко спрятанные глаза старого зека были глубокими и умными, взгляд пронзал человека насквозь, как хирургическая игла. Но больше всего в его облике привлекали руки. Натруженные, сильные и жилистые, они тем не менее выглядели красивыми и даже изящными – узкие ладони, длинные и тонкие музыкальные пальцы, правильной формы лунки ногтей…
Вернувшись на кухню, Трофимов проверил, сколько гороха за время его отсутствия успели перебрать двое его подручных.
– Ну как, Золушки, работа движется? – весело спросил он.
– Да уж, блин… – отозвался один, маленький, в смешной кепчонке, – тут мусора больше, чем гороха.
Действительно, помятое ржавое ведро, куда они скидывали порченый горох, было почти полным, чистого же, который насыпался в обеденный бак, было явно меньше.
– Ну что, поговорил? – с трудом разгибая спину, поинтересовался хилый зек по кличке Карась.