Осужден пожизненно
Шрифт:
– Не могу поверить, – сказал я однажды капитану Фреру, в первые дни «новых порядков», – что арестанты, которых вы назначили констеблями, будут выполнять свои обязанности.
– И еще как будут! – ответил он. – Если они станут потакать арестантам, я их высеку, и они это знают. А если они будут делать, что я им приказываю, их так возненавидят арестанты, что они будут рады и отца родного засечь у треугольника, лишь бы я не отправил их обратно в общие камеры.
– Вы обращаетесь с ними как с рабами, которые сторожат диких зверей. Они должны бить зверей, чтобы их самих не били.
– Правильно, – сказал он и хрипло рассмеялся. – Если я хоть раз их выпорю,
Страшно подумать, что такая логика присуща человеку, который имеет не только жену и друзей, но и врагов. Эта логика надзирателя в камере пыток. Я уже более не могу выносить это место. Я перестаю верить в общественные благодеяния. Эта логика изымает из уголовного кодекса все благородное и достойное уважения. Здесь властвуют жестокость, унижение и бесчеловечность.
26 августа.
Сегодня опять видел Руфуса Доуза. Он ведет себя как обычно – дерзко и вызывающе. Он погружен в бездну самоуничижения и явно испытывает радость от своего падения. Это состояние мне хорошо знакомо:
Он работает в кандальной партии, в которую помощником надзирателя назначен Хэнки. Слепой арестант Муни, которого отправили в лазарет, сообщил мне, что арестанты собирались убить Хэнки, но Доуз, к которому Хэнки относился по-доброму, помешал убийству. При встрече с Хэнки я рассказал ему об этом и спросил, знал ли он что-нибудь о заговоре. Он ответил мне – «нет», и сам весь задрожал от страха. «Майор Пратт обещал перевести меня в другую партию, – сказал он. – Я ожидал, что дело может дойти до этого». Я поинтересовался, почему Доуз его защищает, и он, поколебавшись, объяснил мне, взяв с меня слово, что я ничего не скажу коменданту. Как-то утром на прошлой неделе Хэнки ходил в дом капитана Фрера с рапортом от Троука и на обратном пути сорвал цветок в его саду. Доуз попросил у него этот цветок в обмен на двухдневную порцию пищи. Хэнки, человек по натуре не злой, отдал цветок арестанту. «Когда он его взял, на его глаза навернулись слезы», – добавил Хэнки.
Ведь можно же найти ключ к сердцу этого человека каким бы закоренелым преступником он ни казался.
28 августа.
Вчера Хэнки убили. До этого он просил, чтобы его убрали из этой партии, но Фрер отказал. «Я не позволю моим людям малодушничать, – сказал он. – Если арестанты пригрозили убить вас, я вас продержу там еще месяц назло им».
Эти слова стали известны, и вчера арестанты напали на несчастного тюремщика и лопатами раскроили ему череп. Зачинщик кричал: «Поделом тебе! А если твой начальник не побережется, он на днях получит то же самое!» Арестанты были заняты постройкой мола и работали по грудь в воде. Хэнки упал после первого удара и уже больше не шевелился.
Я пришел к арестантам этой партии, и Доуз сказал мне:
– Все произошло по вине Фрера. Ему следовало бы отпустить Хэнки.
– Удивляюсь, почему же вы не вмешались? – спросил я.
– Я сделал все, что мог, – ответил он. – Жизнь человека здесь ничего не стоит.
Этот случай напугал надзирателей, и они подали коменданту петицию, подписав ее вкруговую: они просили убрать их с постов.
То, что сделал Фрер с этой петицией, тоже свойственно его характеру и вызывает во мне как восхищение, так и отвращение. Он появился в тюрьме, зашел во двор, запер за собой ворота и сказал:
– Вот эту петицию я получил от моих надзирателей. Они боятся, что вы их убьете, как вы убили Хэнки. Ну что ж, если хотите убивать –
Все это было сказано вызывающе-презрительным тоном, но никто не сдвинулся с места. Я видел двенадцать пар глаз, горящих ненавистью, но бульдожья смелость этого человека внушала здесь почтение. Было бы очень просто убить его тут же на месте, тем более что смерть его уже давно была предрешена ими. Но никто и пальцем не шевельнул. Единственный человек, который подался вперед, был Руфус Доуз, но он тут же остановился.
Фрер проявил отчаянную храбрость – я не считал его на это способным, – он подошел к Доузу, самому свирепому из всех арестантов, и легко пробежал пальцами по его бокам, как это делают констебли, обыскивая человека. Доуз, с его свирепым нравом, побагровел от этой наглости, и я подумал, что он сейчас его ударит. Но он не ударил. Тогда Фрер, безоружный, придвинувшись к нему вплотную, спросил:
– Ну, как поживаешь, Доуз? Не подумываешь ли опять удрать? Быть может, ты соорудил себе еще несколько лодок?
– Дьявол! – вот и все, что вымолвил скованный человек. Но в голосе его послышалась такая угроза, что все похолодели.
– Правильно, ты в этом еще убедишься! – со смехом ответил Фрер и, повернувшись ко мне, добавил тем же издевательским тоном:
– Вот вам кающийся грешник, мистер Норт, – испробуйте на нем свое искусство!
Я онемел от этой дерзости, но лицо мое, очевидно, выразило отвращение, потому что он слегка покраснел и, когда мы уходили со двора, даже попытался оправдаться, говоря, что нет смысла читать проповеди камням и что такие закоренелые преступники, как Доуз, абсолютно безнадежны.
– Я этого мерзавца знаю давно, – сказал он. – Он приехал вместе со мной на корабле из Англии и хотел поднять на борту мятеж. Это он чуть не убил мою жену. С него ни разу не снимали кандалы, он носит их уже восемнадцать лет, не считая тех дней, когда был в бегах. У него три пожизненных приговора, очевидно, он так и умрет в кандалах.
Да, это, по-видимому, страшный преступник, и тем не менее я чувствую к нему какую-то необъяснимую симпатию.
Глава 61
МИСТЕР РИЧАРД ДИВАЙН ПОЛУЧАЕТ УДАР
Городской дом Ричарда Дивайна находился в Лондоне на Кларджес-стрит. Сей скромный особняк не был его единственным владением. У Джона Рекса были вкусы, требовавшие больших расходов. Он не был ни стрелком, ни охотником, поэтому и не вкладывал свои капиталы ни в лицензии на охоту в шотландских болотах, ни в охотничьи угодья в Лейстершире. Но его конюшни были предметом восхищения всего Лондона. Ему принадлежала почти вся деревня возле Донкастера, где разводили породу скаковых лошадей; он держал яхту в Коусе и, помимо особняка в Париже, арендовал виллу в Бромптоне. Он был членом нескольких привилегированных клубов и мог бы жить как принц в любом из них, если бы захотел. Но постоянный страх, что его разоблачат, не рассеявшийся за целых три года полного попустительства и бесконтрольной свободы, вынудил его предпочесть жизнь в собственном доме, где он мог собирать общество по своему выбору. Дом на Кларджес-стрит был обставлен в соответствии со вкусом его владельца. На стенах висели картины с изображением лошадей, в библиотеке хранились отчеты о скачках, а также романчики с описанием спортивной жизни. Утром 20 апреля 1846 года Фрэнсис Уэйд ожидал появления своего племянника, со вздохом вспоминая благословенную атмосферу изысканности и покоя, царившую у него дома в Нортэнде.