Осужденный умирает в пять
Шрифт:
— Оставьте при себе свое уважение, Маршан, и отошлите клиентов. Каждая минута дорога.
Лежанвье — в эту исключительную минуту ставший снова великим Лежанвье — говорил так уверенно, что ошеломленная дама зрелых лет сама побежала к двери, подняв к самым глазам сумку-чемодан наподобие щита.
— Быстрее, распорядитесь! — настаивал, адвокат, вйдя, что Маршан все еще колеблется. — Каждая минута дорога.
— Хм, — задумчиво протянул защитник, когда Лежанвье завершил свое невероятное признание. — Короче говоря,
— Совершенно верно. Я знал, или, по крайней мере, думал, что знаю, о его причастности к убийству, когда, благодаря мне, он был оправдан. Я хотел — из элементарного стремления к справедливости, — чтобы он заплатил за новое преступление, тем более что он пытался обвинить меня самого. Мысль, что, может быть, виноват кто-то третий, кто избежал наказания, пришла мне в голову только позже. Может быть… слишком поздно.
Мэтр Маршан машинально пододвинул своему посетителю коробку гаванских сигар:
— Я понимаю, но обычно вы соображаете много быстрее… Нелепая кончина госпожи Лежанвье и арест моего клиента, его осуждение — события не вчерашнего дня… Как же получилось, что вы не испытывали никаких угрызений совести во время процесса, и вдруг испытываете их сегодня, накануне казни?
Лежанвье сам сотни и сотни раз задавался этим вопросом. Как объяснить Маршану, что после вынесения приговора он словно провалился в пропасть, такую глубокую, что из нее уже не выбраться, и зимовал там подобно раненому зверю?
— Во время процесса страсть ослепляла меня, мэтр. Лазар в самом деле застал меня на месте убийства, но я подозревал, что он расставил мне западню… Сегодня его виновность мне кажется столь же невероятной, как и моя…
— Субъективное предположение, основанное на вашей эмоциональности и угрызениях совести! — заметил Маршан. — Когда вы столь неудачно оказались рядом с трупом госпожи Лежанвье, Лазар попытался шантажировать вас в последний раз… Тот факт, что вы выпустили две пули по окну павильона, чтобы дать запоздалый сигнал тревоги, почти ничего не меняет в картине убийства.
— Помилуйте! Я ведь вложил пистолет Дианы в руку лежащего без сознания Лазара, оставив на нем его отпечатки пальцев…
— А кто вам сказал, что это оружие, упав на пол, не хранило уже этих отпечатков?
— Будь Лазар действительно виновен, он не оставил бы его на виду или позаботился протереть его…
— А кто вам сказал, что он этого не сделал, что вы интуитивно не вернули вещи на свои места? Откровенно говоря, мэтр, если бы приходилось заново пересматривать дело каждый раз, как свидетель испытывает запоздалые угрызения совести…
— Я не просто свидетель, говорю же вам. Я лжесвидетель, виновный в подтасовке улик с целью добиться осуждения обвиняемого!
Маршан
— Но даже вам не удалось окончательно сбить с толку правосудие, мэтр. Лазар, простите меня, был любовником госпожи Лежанвье, и я удивляюсь, что вы не испытываете по отношению к нему никакого злопамятства. Госпожа Лежанвье и Лазар должны были встретиться в тот вечер, судя по записке, которую он вам показал. Она, как мы можем заключить, угрожала ему. Значит, он защищался или, скорее всего, вырвал оружие у жертвы, выстрелил намеренно?.. Кто раз убил, убьет…
Лежанвье провел рукой по лбу.
Кто сейчас защищает Лазара? Защитник или обвинитель?
— Короче говоря, принимая во внимание мой почтенный возраст и запоздалое раскаяние, вы считаете, что я несу вздор?
— Никоим образом, дорогой мэтр! Ваше поведение делает вам честь, и, напротив, я вам весьма признателен… (Маршан поднял пухлую, похожую на епископскую, ладонь.) Боюсь только, что слишком поздно менять ход событий.
— Никогда не поздно попытаться спасти чью-то голову.
— У нас очень мало времени…
— Тем более надо торопиться.
Под настойчивым взглядом Лежанвье Маршан дрогнул. Кем его будут считать? Человеком, боящимся осложнений, смирившимся с проигрышем?
Он попытался защищаться:
— Поймите меня, мэтр! Само собой, я всеми помыслами на стороне клиента. Но тем не менее я так уважаю вас, что обязан был высказать некоторые соображения, эти же соображения наверняка сформулирует и прокурор… Вы, естественно, понимаете, что занятая вами позиция равносильна для вас нравственному самоубийству?
Лежанвье склонил голову. В конце концов, это будет лишь повторным самоубийством…
— Что вы рискуете, помимо прочего, тем, что вас обвинят в лжесвидетельствовании, возможно, даже…
— Я знаю.
— В таком случае!.. — вздохнул поверженный Маршан.
Он нажал на кнопку переговорного устройства:
— Клара? Позвоните прокурору кассационного суда., Если он ответит, немедленно соедините меня с ним… Если его нет на месте, выясните час и место, где я мог бы с ним встретиться… Поторопитесь, речь идет о деле чрезвычайной срочности…
— О жизни и смерти, — подсказал Лежанвье.
— О жизни и смерти, — покорно повторил Маршан.
Оба хранили молчание, пока не раздалось жужжание:
— Да, — сказал Маршан. — А?.. Вы настаивали?.. Ладно, хорошо… Прокурора нет на месте, — обернулся он к Лежанвье. — Его секретарь не знает, где его застать. Он велел не ждать, если не вернется к шести часам. Вроде бы он собирался ужинать у друзей. Что делать?
Лежанвье был близок к отчаянию. Если нужно бороться еще и с невезением… Он оттянул узел галстука, слишком хорошо знакомая боль, предвещающая сердечный приступ, ударила с левой стороны груди, как кинжал.