Осужденный умирает в пять
Шрифт:
Его единственная, последняя надежда! «Смягчить Немезиду у подножия эшафота», — мысленно закончил он, усмехаясь про себя.
Плотный чиновник ответил тусклым официальным тоном:
— Поверьте, Лазар, я сожалею. Искренне. Но вчера вечером с мэтром Лежанвье случился сердечный приступ. Он больше ничем не может вам помочь.
Так вот в чем дело!
— Хотите сказать,
— Нет, но…
— Его откачивают?
— В некотором роде.
— Как всегда, каждому — свое! — праведное возмущение охватило Лазара. (В первый и последний раз.)
Ножницы и машинка смолкли, теперь слышно было только, как священник бормотал молитву, как он вверял Господу черную душу осужденного.
Лазар выпил последний стакан рома, даже посмаковал его, хотя и не любил ром.
Зато, когда ему предложили пачку дешевых сигарет, запротестовал:
— О нет! Только не эту дрянь! Суньте их туда, сами знаете куда!
Вот так, с воспоминанием о голубом небе перед глазами, ощущая терпкий вкус рома во рту, с распахнутым воротником, обритым затылком, со связанными пеньковой веревкой руками, одновременно весь пылая и внутренне заледенев, поддерживаемый одним и подталкиваемый другим, Лазар вышел на утренний холод, услышал, как прозвонило четверть шестого, понял, что все кончено, споткнулся, выругался и сказал «аминь». И поздно, слишком поздно, у подножия черного шаткого эшафота, увиденного сквозь потускневшее золото распятия, убедился, что правосудие действительно слепо.
— Клянусь, я невиновен! Перед Богом клянусь, это не я! Клянусь… клянусь…
Лестница была бесконечной, каждая следующая ступенька казалась в два раза выше предыдущей.
— Клянусь, я ее не убивал! Это Лазар… Лазар…
Площадка.
Бледное солнце.
Люди внизу. Репортеры. Любопытные. И, может быть, среди них Жоэль, Билли, Дото…
Может быть, Лазар?
Приговоренный почувствовал, как его берут за руки и за ноги, кладут на чашку весов.
— Это не я! Это не я! (Его безумный крик перекрыл заводской гудок.) Это не я! Это Лазар, Лаз…
Щелчок, свист.
Лезвие упало на Лежанвье, вырвав из изматывающего кошмара.
Жоэль и мэтр Маршан первыми вошли в комнату с белыми
Было уже почти шесть часов, но они не могли вырваться раньше.
— Все… Все кончено, В. Л.! — сказала Жоэль, внутренне сожалея о своей грубой неловкости. — Но здесь отец Ландри, он был с Лазаром в последние минуты… Он должен кое-что передать тебе… Говорите, отец… Говорите скорее…
Отец Ландри глухо заговорил, с трудом преодолевая неловкость:
— Лазар, да примет Бог его душу, простил вас, сын мой, перед тем, как заплатить за свои грехи. («Сын мой! Как получается, что священники и палачи разговаривают одинаковым отеческим тоном?» — подумал мэтр Маршан.) Я боюсь, не смогу абсолютно точно передать его последние слова, но постараюсь…
— Со слов врачей я знал, что моя вторая жена, туберкулезница, не протянет и года. (Вот что буквально сказал Лазар, прежде чем отдать Богу душу.) Вопрос месяцев, даже недель, и значит, я мог вскоре жениться на Жоэль. К несчастью, Диана из-за дурацкого ночного признания тоже это знала… Она была как безумная в тот вечер, хотела, чтобы я отказался от малышки, чтобы мы уехали вместе… Она цеплялась за меня, ее пистолет был между нами и выстрелил… Снимаю шляпу, мэтр! После моего несправедливого оправдания я думал, вы у меня в руках, но вы оказались тверже!.. Я говорил вам, и не раз, что вы мне нравитесь… Доказательство тому, что я сейчас раскололся, вместо того, чтобы унести мой секрет в могилу… Не терзайте себя больше, папаша, надевайте снова свою мантию… Вы не могли этого предвидеть, но благодаря вашему лжесвидетельству правосудие свершилось вдвойне!
«Правосудие и впрямь свершилось, но какими окольными путями? — думал мэтр Маршан. — Судебная рутина остается наилучшим помощником правосудия, что бы об этом ни говорили…»
Жоэль подошла к кислородной маске, взяла Лежанвье за руку.
— В. Л.! — она кричала так, будто эта ледяная рука ее обожгла. — Папа!
Лежанвье не ответил.
Он умер в пять часов.
То есть на четверть часа раньше Лазара.
Терзаясь несправедливыми угрызениями совести.
Один.
Без отпущения грехов.