Освещенные окна
Шрифт:
...Люся из магазина "Эврика" перебежала дорогу - и в булочную, кокетливо запахнув жакетку! Сейчас выйдет с парой горячих саек для хозяина, про которого говорили, что он "ни одной не пропустит". Не совсем было ясно, что значит "не пропустит" и вообще как он мог "пропустить", например, Люсю, если она работает в его магазине? Впрочем, я догадывался, что это значит.
...Магазины закрываются.
На витрине - китайские вазы и фарфоровый кот: чаеторговля Петунина и Перлова.
Серебряная посуда, солонки, ложки, ножи. Магазин Сигаева, в котором восьмиклассники заказывают
Колбасная Дайбер.
Булочная Шоффа.
Магазин "Любая вещь-двадцать копеек".
Вольфрам - писчебумажные принадлежности, учебники, книги.
...Гимназист идет по Великолуцкой, и все преображается вокруг него, медленно, но невозвратимо.
Только что высокая гимназистка буквами МЖГ - Мариинская женская гимназия - на форменном берете прошла мимо него. Улыбнулась, спросила: "Холодно?" - и сразу же свернула на Сергиевскую, стройная, в осеннем пальто, с заиндевевшей прядью волос, волшебно выбившейся из-под берета. Снег поскрипывает, поблескивает, вьется. Почему она улыбнулась ему? Снег вьется, в снегу вспыхивают и гаснут синие металлические искры. Извозчики сидят на козлах маленьких санок, звонко хлопая рукавицами, чтобы согреться. Вперед-назад, вперед-назад.
Он - на Ольгинском мосту, внизу белеет Великая, морозная темнота спускается с неба, звезда падает, прежде чем он успевает загадать желание. Спросила: "Холодно?" - и пропала, точно растаяла в молочном свете газовых фонарей...
КТО ЖЕ Я?
Впервые я влюбился в хорошенькую Марусю Израилит, ту самую, из-за которой я провалился в приготовительный класс. Почему-то мне всегда хотелось выкинуть что-нибудь, когда я видел Марусю, хоть покривляться, и я завидовал брату Саше, который мог пройти на руках, а однажды, показывая "солнце", грохнулся прямо с трапеции к ее ногам и вывихнул руку.
Было совершенно очевидно, что если нет никакой надежды на взаимность, надо покончить с собой. Но, с другой стороны, мне хотелось устроить так, чтобы я и покончил самоубийством и остался жив, потому что мне было интересно, как подействует на Марусю мой решительный шаг. Поэтому я не стал скрывать своего намерения от брата Саши и решил повеситься в его присутствии, чтобы, в случае необходимости, он мне как-нибудь помешал. Нельзя сказать, что Саша отнесся к моему намерению равнодушно. С большим интересом он наблюдал, как я прилаживаю веревку к задвижке на русской печке, и, сунув свой острый нос, немного поправил петлю. "Этак еще оборвешься, пожалуй",-сказал он. Ему было интересно, как он объяснил впоследствии, как далеко я зайду в своем намерении, или, иными словами, достаточно ли у меня сильная воля.
Я поставил к печке табурет, влез на него и, дрожа, надел петлю на шею. Все это делал уже как бы не я, а кто-то другой, решивший доказать, что все должно произойти так, как он задумал, даже если это было страшно и трудно. Саша смотрел на меня, поджав губы, с вниманием натуралиста, впервые встретившего в природе любопытное, еще никем не описанное явление. Я толкнул ногой табурет - и, без сомнения, не писал бы сейчас эти воспоминания, если бы в кухню не вошел с улицы денщик отца Василий Помазкин. Они оба закричали, Саша - что-то насчет развития воли. Василий подхватил меня
Прошло несколько лет, прежде чем я влюбился снова.
В теплый августовский вечер я ждал Марину Барсукову на той стороне Великой, подле часовни св. Ольги, не зная, как мне держаться с такой умной девочкой и о чем разговаривать, прежде чем я начну ее целовать. Может быть, упомянуть как бы нечаянно, что я посвятил ей стихотворение, начинавшееся:
Да, чернокудрая, ты властна и сильна,
Хранишь отмстительной рукою
Младую честь... Кому ж ты суждена
Пожертвовать девическим покоем?
Или встретить ее сдержанно, тем более что она уже опоздала на пятнадцать минут?
Марина была пряменькая, в пенсне, не очень хорошенькая, но уверенная, что очень. Она свободно говорила по-французски и держалась немного загадочно, как бы давая понять, что знает многое, о чем я не имею никакого понятия.
Вообще она мне не нравилась, так что было не совсем ясно, почему мы назначили друг другу свидание. Но в сравнении с привлекательностью и соблазнительностью самого свидания не имело почти никакого значения, что Марина не нравилась мне или что я не очень нравился ей.
Она была дочкой директора и владельца новой женской прогимназии, помещавшейся недалеко от часовни. Одно из окон было открыто, женский голос пел романс Чайковского. Я нетерпеливо шагал вдоль берега. "Еще пять минут -и уйду". Но прошли эти пять минут, и я назначил себе еще десять.
Мягкие тени скользили по Великой, растворяясь в подступающих сумерках. За Ольгинским мостом неподвижно стояли темные лодки рыбаков. Длинное удилище вдруг вырезалось, описывая полукруг, и наживка с легким плеском падала в воду. На той стороне, в городе, неторопливо, уютно зажигались огни. Должно быть, в романсах Чайковского, которые пел незнакомый приятный голос, были и эти лодки, и розовые сумерки, и тени, скользившие по воде. Но мне, разумеется, и в голову не приходило, как необыкновенно хорош этот вечер. Взволнованный, я шагал вдоль берега и сердился на Марину. И вдруг я понял, что поет она.
С Великой потянуло прохладой, я был в летней коломянковой рубашке, по спине пробежала легкая дрожь. В часовню зашла женщина, и перед образом св. Ольги мягко загорелась свеча.
Что делать? Подойти к окну и крикнуть: "Марина!"? Услышат родители. Хромой серьезный бородатый Барсуков, которого уважал весь город, спустится по лестнице и холодно опросит: "Что вам угодно?"
Марина спела "Средь шумного бала" -и очень недурно. Потом "Мы сидели с тобой у заснувшей реки" - что обидно не соответствовало действительности.
У меня зуб не попадал на зуб, когда она пришла наконец - тоненькая, в черной мантильке, накинутой на узкие плечи. Надо было сказать что-нибудь умное, и я сказал, что у нее прекрасная дикция. Она с достоинством кивнула. Мне захотелось прибавить, что она кривляка, но я удержался. Потом я прочел ей свое стихотворение, и Марина, подумав, заметила, что, по ее мнению, мне совершенно не удалась вторая строфа:
На девственные плечи в сотый раз
Гляжу и мучусь мукой тайной,
Безумной мыслью, что в урочный час