Освобождение беллетриста Р
Шрифт:
любому философу. Поэтому он прекрасно видел поплавок, но рыбаком был все
равно никудышным и за долгие месяцы, проведенные у Реки, не сумел поймать ни
одной рыбки. Да и опытные рыбаки не могли похвастать богатым уловом.
– - Хороший клев по ту сторону Горы, -- часто говорили рыбаки.
– - А вы уверены, что по ту сторону Горы есть река?
– - наивно спросил
однажды Гамлет.
Рыбаки снисходительно заулыбались. Действительно, это был странный
вопрос, но Гамлету, как и всякому философу, было свойственно порой задавать
самые удивительные вопросы.
– - По ту сторону Горы течет та же самая река, -- отвечали рыбаки.
– - А куда она течет?
– - поинтересовался бывший принц.
– - Никуда, -- удивились
– - Так не бывает, -- уверенно сказал Гамлет.
– - Любая река имеет начало и
конец.
– - Мы знаем только эту реку, -- сказал самый старший из рыбаков.
– - Она
течет в обход Горы по замкнутому кругу.
Гамлет не стал спорить. "В конце концов, -- философски рассудил Гамлет,
– - среди великого множества рек может быть одна в форме окружности!?"
– - Да-а, по ту сторону Горы рыбы навалом, -- любили повторять рыбаки.
– - Но почему?
– - неизменно удивлялся Гамлет.
– - Ведь вы же сами
утверждаете, что Река течет по кругу.
– - По ту сторону Горы рыбы навалом, -- мудро твердил самый старший из
рыбаков.
– - И много бы я дал за то, чтобы знать -- почему.
Со временем, попривыкнув к безрыбью и разуверившись в надеждах
поймать что-либо, Гамлет все реже поглядывал на поплавок и все чаще устремлял
свой взор за Реку, где расстилалась обширная вечнозеленая Долина...
* * *
До тридцати лет я ничего не писал, если не считать школьных сочинений и не слишком удачных стихов, так никогда и не ставших достоянием широкой читательской аудитории. В молодости я просто не мог писать. Я был слишком силен для этого: располагая исправно функционирующей пищеварительной системой, я с удовольствием загружал ее на полную мощность. Меня всегда где-то ждали, чтобы вместе пить и есть, и я не располагал временем для более серьезных занятий. Возможно также, мне просто недоставало мудрости.
Потребность писать пришла со зрелостью и усиливалась по мере того, как я сдавал физически. А сдавать я начал после тридцати. После тридцати все слабеют. Наверное, потому и уходят в этом возрасте из большого спорта. Начинается первая стадия старости, которую люди, лицемеря сами с собой, обычно называют "средним возрастом". Хотя как, если не старостью, назвать ту пору в жизни человека, когда его физические кондиции неуклонно ухудшаются. Тони Миранья было тридцать четыре года, когда состоялся его прощальный матч, на который съехались футбольные звезды со всех концов света. Я помню, как он плакал после матча, стоя с огромным букетом красных роз перед телекамерой. Он не хотел уходить, но не мог больше оставаться. В тот день я подумал, что может напрасно я завидовал ему все эти годы: время промчалось незаметно, и вот он уходит согбенный летами, а моя литературная карьера еще только начинается. Так с уходом молодости мы разочаровываемся в некоторых прежних идеалах; в частности, спортивная карьера перестает казаться нам столь уж завидной, ибо мы начинаем понимать, что она даже более преходяща, нежели все остальное.
Становились ветеранами мои спортивные кумиры; все чаще и чаще оказывались моложе меня уже знаменитые актеры и музыканты; как-то незаметно "помолодели" телевизионные дикторы и ведущие популярных программ; уже даже начали уходить из жизни мои сверстники: мы похоронили Кохановера. Жизнь ставит свои извечные вопросы: о преходящести всего земного, о собственном предназначении...
На смену уходящей силе приходит известная мудрость, которую не следует путать с интеллектуальными возможностями, ибо последние на старости также снижаются. Вышеупомянутая мудрость нарастает по мере физического старения и находится с ним в обратно пропорциональной зависимости: она потому и усиливается, что человеку требуется больше мудрости для преодоления прежних житейских трудностей с помощью ослабшего теперь уже тела. Можно заметить, что я склонен объяснять это явление в духе дарвинистской теории, что видимо закономерно, ибо в душе я всегда оставался атеистом. Мне нравятся подобные логические построения, в которых одновременно присутствуют
Так или иначе, но на тридцать первом или тридцать втором году жизни я впервые всерьез "взялся за перо" и неожиданно быстро ощутил себя в этом деле профессионалом. Мне повезло: в считанные годы я составил себе литературную славу, на что у многих моих не менее одаренных коллег уходят порой долгие десятилетия. Во многом это вопрос удачи. Талант в литературе -- качество необходимое, но само по себе недостаточное.
Итак, уже первые вещи принесли мне известность. Критики почти единодушно отмечали мою оригинальность, которую я скорее назвал бы умением называть вещи своими именами и описывать жизнь реальнее, чем это принято делать. Парадокс: подавляющему большинству людей свойственно столь ненатуральное поведение в обществе, что все естественное кажется им оригинальным. Я не собираюсь отрицать тот факт, что мои книги обладают определенными достоинствами. Даже самые ранние. Даже непринятый многими "Кларнет в стакане" очень неплох и занимает видное место в национальной литературе последнего десятилетия. И все же меня почти не покидает ощущение, что мое место в литературе еще не определено, что многое мне воздали как бы авансом, что ничего значительного я до сих пор не написал. Прежде мне даже нравилось это ощущение, я считал его проявлением истинно творческого начала, гордился им перед самим собой и часто говорил, что моя лучшая книга еще впереди. Однако с годами -- и очень быстро -- я усомнился в своей способности создать что-либо "подлинное", истинно глубокое, не основанное лишь на современных (правильнее сказать -сиюминутных) сентенциях. Всякий раз, начиная новую вещь, я был охвачен надеждой, но всегда выходило нечто заурядное, по уровню отнюдь не соответствовавшее первоначальному замыслу. В конце концов я понял, что думаю я лучше, чем пишу, и не дано мне, подобно Кохановеру, "творить небрежною рукою" (как быстро он все-таки стал классиком!), но я продолжал молить судьбу, чтобы она позволила мне создать хотя бы один настоящий шедевр, ибо неумолимо приближается тот критический возраст, в котором каждый из нас должен спросить себя (хотя, увы, далеко не всякий терзается этим вопросом): "Чем отличаюсь я от "меньших наших братьев?"
Конечно, в литературе успех не столь четко определен, как в некоторых других областях. Скажем, в мореплавании. Не дано нам, подобно великим капитанам, стоя на палубе, оторвать вдруг от глаз подзорную трубу и коротко выдохнуть: "Земля!" И все. Один волшебный миг -- и вся жизнь. В следующее мгновенье ты уже устало улыбаешься, слыша восторженные вопли команды. Для большинства матросов происходящее -- всего лишь эпизод в их бродячем существовании; в своем невежестве они даже толком не понимают, что это за земля, а ты плыл к этому берегу всю свою жизнь.
Сколько раз я мечтал о том, как в ночной кабинетной тиши буду дописывать последние строки, а затем победно вскину вверх руки и закричу: "Земля!.." Только знаю, что никогда этого не случится. Ну, выйдет из спальни перепуганная Лиса, поинтересуется, не спятил ли я окончательно, и конечно не поймет никаких объяснений... Главное же в другом: я ведь и сам никогда не пойму -- "оно" ли это. Будут сомнения, потом письма читателей, споры критиков, а рассудит время. И это нормально. Досадно лишь, что до сих пор ни одной своей вещью я даже не посягнул на бессмертие. Даже не сделал заявку...
Литература есть отражение действительности; причем моя литература есть отражение действительности, какой я ее вижу. И если я порой допускаю фальшь, и рисую жизнь не такой, какой ее нахожу, то это уже, по большому счету, и не литература. Я бичую себя, хотя понимаю, что работаю честнее многих, ибо нет предела человеческой подлости и недобросовестности. Можно видеть жизнь светлой и быть "светлым" писателем, и это будет легко и приятно -- точно так же, как быть дураком.
А может литература как раз уход от действительности! Может я потому и пишу, что устал от жизни и хочу спрятаться в иллюзорном, мною же созданном мире! А теперь устал и от этого мира и не могу уже даже писать.