Освобождение души
Шрифт:
Ему из рядов со смешком ответили:
— Кони сытые!
— Давай «кони сытые», — согласился старшина.
Качнулась ротная колонна, топнула сотней тяжелых сапог и с первым шагом взлетел над стрижеными головами гибкий, сильный голос запевалы:
Ехали казаки — да — шляхом каменистым,
В стремени привстал передовой…
Песня кавалерийская, но поют ее все — танкисты, артиллеристы, саперы. Потому ли, что война только началась и композиторы не наготовили песен, потому ли, что она хороша, эта песня, и под ногу, в походном строю.
…и
Натянув поводья, вылетают в бой.
— Ать, два! Ать, два! — подсчитал ногу старшина и, обернувшись на-ходу к роте, выкатывая глаза, весело крикнул: — Бей копытами! Дай ножку! Не жалей подметок — новые поставлю!
Любит русский человек песню. Преображается, покоренный ладом песни. На строевых занятиях командир роты ругался: «Так только вошь по мокрому месту ползает, как вы в строю ходите». А вот с песней… любо как хорошо идти с песней, нести тело прямо и легко, чувствовать упругость в мышцах, ждать, пока не смолкнет запевала, пропустить два шага — ать, два, по счету — и на третий, под левую ногу, всей ротой в одну глотку ахнуть:
В бой за Родину, в бой за Сталина!
Боевая честь нам дорога.
Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага!
Возле казармы, на усыпанной песком дорожке, поджидало роту начальство. Худой и морщинистый, невысокого роста, со шпалами — продолговатыми прямоугольниками — в петличках, был капитан Голодов, командир роты. Другой, бритоголовый и скуластый, с татарским выражением лица, носил тоже шпалы, но большие красные звезды, нашитые на рукавах, обозначали, что он из политработников.
— Смирно! Равнение на середину! — скомандовал старшина и, подбежав к начальству, доложил, что рота вернулась с обеда.
— Благодарю за песню, товарищи курсанты! — козырнул капитан.
— Служим Советскому Союзу! — прокричала рота.
Капитан прошелся вдоль шеренги, стал в конце и посмотрел, как выравнена, крикнул:
— Эй, кто там на фланге… Юхнов… как стоите? Живот на полметра выпер… — и вдруг, сам вытянувшись в жилу, пропел:
— Ро-ота, слу-ушай мою кома-анду!
Курсанты замерли. Вопрошающая растерянность застыла на лицах с приподнятыми бровями. Что случилось? Куда поведет нас командир роты? Почему у входа в учебный корпус, на широких гранитных ступенях, стоит, поблескивая стеклышками пенснэ, начальник училища Варваркин, окруженный преподавателями — полковниками, майорами? Почему, несмотря на обеденный час, на плацу выстраиваются батальоны? Наша рота растаяла в разливе стриженых голов, зеленых гимнастерок, колыхавшихся на большом и крепко утрамбованном учебном плацу, посередине которого торчал гладкий отполированный столб, опротивевший нам, курсантам из «стариков», потому что на него заставляли взбираться. Прочие гимнастические орудия — турник, кобылы, брусья — были сдвинуты к забору.
— Сми-и-ир-но!
— …слушай приказ Народного Комиссара Обороны Союза ССР. Москва, 16 июля 1941 года…
Нетерпеливое волнение пружинилось в недвижных рядах. Полковник Варваркин, сменив пенснэ на очки в роговой оправе, шелестел листами рисовой бумаги и кидал в беззвучно дребезжавшую тишину:
— …за измену Родине…
Измена! Вот уже три недели, почти с первого дня войны, вилось холодной змеей это слово, ползло по Москве из уха в ухо, от квартиры к квартире. Передавали, что в партийных
— …генерала армии, Павлова Дмитрия, командующего Западным фронтом, от занимаемой должности отстранить и предать суду Военного трибунала.
Полковник Варваркин кинул взгляд из-под очков на частокол зеленых гимнастерок и синих штанов. Красные загорелые лица не тронуло никаким ветерком. Дочитав приказ, кончавшийся подписью Сталина, он сложил листки вчетверо и передал стоявшему рядом низенькому человечку с красными звездочками на рукавах и ромбами в петличках.
— Кто такой? — толкнул меня локтем Юхнов.
— Бригадный комиссар, военком училища.
— Опять комиссары?
— А ты не читал газет? Приказ о расстреле Павлова от 16 июля. От 16 июля и Указ о введении комиссаров в армии.
— Разгово-оры! — пролетел над головами зычный голос командира роты.
Капитан, забегая вперед, остановил роту перед казармой. Бритоголовый, шедший позади, приблизился, стал перед строем. Широко расставил ноги и сдвинул — не по военному — на затылок фуражку.
— Товарищи курсанты! Некоторые из вас, коммунисты, меня уже знают, виделись вчера на партийном собрании. Фамилия моя — Никонов, звание — старший политрук. Назначен я в ваш батальон комиссаром.
Солнце напекало стриженые головы, жгло спины, обтянутые выцветшими, побелевшими от пота и стирки гимнастерками. На желтый крупный речной песок, раскиданный перед казармой, было больно смотреть. Рота переминалась с ноги на ногу и думала: надолго ли он затянул волынку? До конца обеденного перерыва оставалось минут пятнадцать-двадцать. Каждый рассчитывал на них по-своему. Меня беспокоила судьба крестной сестры Даши: вместе с группой студентов Московского университета она уехала на оборонительные работы в район Ржева-Старицы, хотелось написать ей письмо, туда навертывались попутчики. Иной налаживался сбегать в ларек, открывавшийся только в полдень, купить саек и колбасы. Третий собирался призаняться хозяйственными делами: пришить к гимнастерке свежий подворотничек, выстирать носовые платочки. Наконец, просто, без всякого дела, выкурить, не спеша, папиросу, посидеть, привалившись к стенке, на подоконнике, поговорить с товарищами или, напротив, помолчать, привести в порядок кое-какие свои мысли.
— Надеюсь, товарищи курсанты… — комиссар повысил голос, заметив движение и смешки в рядах, — надеюсь, что ваша рота, сформированная из высококвалифицированной передовой советской интеллигенции, завоюет первенство в учебе и даст Красной армии командиров, которые сумеют, как поете вы в вашей славной песне, встретить врага по-сталински.
Обеденный перерыв кончался. Письма не написать, в ларек не сбегать, платочки не выстирать. И Юхнову — не идти на штыковые упражнения. Тучный, гололобый, он медленно подымался по лестнице. Вступив на площадку четвертого этажа, остановился перед листом фанеры, по верхней кромке которого текли полукругом маслянисто-красные буквы:
«Оперативная сводка Советского Информбюро».
Напечатанная дубовым шрифтом на две колонки, сводка чернела, будто извещение о чьей то смерти. Курсанты теснились, впивались в строчки. На фронтах происходило что то страшное и непонятное. Бешено крутящееся черное облако, опустившееся на русскую землю, поглотило Минск, обволакивало Смоленск, неслось к Москве. Прочитав сводку, курсанты расходились молча.
— Пустошка… Где это? Ты не знаешь? — спросил Юхнов, встретив меня на лестничной площадке.