Освобождение

Несс Патрик

Запах крови постепенно тает – словно голос из сна, который уже почти забыт.

Она встает. С нее капает; под ногами уже образовалась лужица. Платье – ее, думает она. Платье – не ее, думает она. Оба утверждения, как ни странно, истинны. Платье цветочное, легкое, изящное – под стать молодой девушке, но какое-то иронично-старомодное, в ретростиле. А может, оно действительно из другого времени?

«Разве я ношу платья?» – думает она.

Да. Нет.

В

боковых швах есть карманы (тоже старомодно!), и в них лежит что-то тяжелое. Она засовывает руки внутрь и достает оттуда два кирпича. Такие запросто могут увлечь на дно.

Утопить.

Долго, очень долго она разглядывает кирпичи.

А потом роняет. Они падают на землю с глухим стуком.

– Смерть – еще не конец, – произносит она вслух.

Что? Что это было? Как это понимать?! Она закрывает рот ладонью – словно пытается заткнуть его, сдержать слова.

Песня. То были слова из песни. Где-то в районе диафрагмы уже возникает сама собой знакомая мелодия. И слова. Эта песня обычно звучит на похоронах, у могил. А может, автор песни хотел, чтобы так казалось – может, он сочинял ее с той же иронией, с какой было сшито это платье.

Она закрывает глаза, поднимая лицо к лучам солнца, пробивающимся сквозь кроны деревьев. Видит венки и капилляры на внутренней стороне век – красные, как смерть.

Делает вдох.

И тут ее начинает рвать – обильно, неудержимо. Как в желудке могло поместиться столько воды?! В прозрачной лавине, хлещущей из ее рта, нет ни желчи, ни переваренной пищи. Обессилев, она падает на колени: лужица у нее под ногами превращается в ручей и устремляется к озеру.

И вот все кончено. Она тяжело дышит, пытаясь собраться с силами. Наконец встает на ноги. Ее волосы, кожа, платье – все совершенно сухое. Нигде ни следа влаги.

Она вновь делает глубокий вдох.

– Я найду тебя, – говорит она и босиком отправляется в путь.

Из-за кустов шиповника за ней с тревогой наблюдает фавн. Когда она уходит, он пускается следом.

2

Пробежка

Во время пробежек Адам не сразу входил в нужный ритм – обычно это удавалось ему на второй, а то и на третьей миле. «Может, бег на длинные дистанции – не твое?» – деликатно намекнул тренер в самом начале занятий. А потом еще раз намекнул, уже менее деликатно. А потом сдался: Адам исправно ходил на тренировки и всякий раз пробегал нужные километры. Впрочем, ни одного соревнования он до сих пор не выиграл – эти неловкие первые десять минут тянули вниз всю команду, но…

Стоило ему разогреться и вспотеть, как напряжение исчезало без следа, дыхание становилось ритмичным и тяжелым, а волной адреналина и эндорфинов начисто смывало боль и скованность в мышцах от предыдущих тренировок. Когда это происходило, Адаму

становилось очень хорошо – даже на дорогах без обочин с кучей утомительных подъемов и спусков или (как сейчас) на тропинке вдоль старой железной дороги, забитой наглыми велосипедистами и группами мамаш с прическами гофре и в коротких топах пастельных оттенков.

Целых сорок пять минут – а то и час, и полтора – мир принадлежал ему одному. Он был один в этом мире. Беспечное, блаженное, прямо-таки священное одиночество!

Сейчас оно пришлось как нельзя кстати, потому что с хризантемами все прошло хуже некуда.

– Нарочно выбрал цвет блевотины? – спросила его мать.

– Других там не было.

– Подумай хорошенько. Ты уверен? А то я ведь съезжу и посмотрю, мне нетрудно.

Тихим и ровным голосом он ответил:

– Других не было.

Она неохотно уступила.

– Такое, конечно, возможно – конец сезона, как-никак. Но ты ведь мог купить другие цветы – не настолько похожие на… продукт человеческой жизнедеятельности?

– Ты велела купить хризантемы. Если бы я купил что-нибудь другое, ты бы отправила меня обратно – и утро коту под хвост. Причем у нас обоих.

О том, что глупо тратить на цветы кучу денег (когда он уже третью зиму подряд ходит в одной куртке), Адам умолчал.

Мама помолчала с минуту, потом взяла у него паллет с цветами и, даже не сказав «спасибо», понесла их во двор. Несколько минут спустя, когда он переоделся в беговую форму и выскочил на улицу, мама уже копалась в клумбе вдоль дорожки. Она что-то крикнула Адаму вслед, но у него в наушниках громко играла музыка – он вроде как ничего и не услышал.

Родители… Нет, они не всегда смотрели на него с такой злостью/недоверием/опаской. Детство у Адама было нормальное, в семье его за глаза называли «даром свыше»: спустя четыре года бесплодных (в прямом смысле слова) попыток зачать второго ребенка родители отказались от этой затеи. А через восемь месяцев, как оно обычно и бывает, на свет появился Адам.

Мать называла его «мой малыш». Слишком долго. Слишком много лет подряд. В конце концов в этом слове больше не осталось любви – оно произносилось свинцово-тяжелым назидательным тоном. «Ты нам не ровня и никогда не станешь ровней», – словно бы говорили родители. Особенно когда Адам начал дружить с девочками. А с мальчиками – так и не начал. Особенно когда он отказывался смотреть матчи Суперкубка, предпочитая им церемонии «Оскара». Особенно когда они увидели в нем «немножко гея».

Мать однажды сказала это прямо при Адаме – после воскресной службы, когда они сидели за столом в закусочной «Вендис».

– Тебе не кажется, что он немножко гей? – громко спросила она отца.

Пятнадцатилетний Марти в ярости уставился на свое шоколадное мороженое; одиннадцатилетнему Адаму показалось, что ему влепили пощечину – так сильно заныло лицо.

А ведь он всего лишь упомянул, что сын их учительницы ходит на танцы – и говорит, что там очень здорово.

– Нет, – слишком поспешно и слишком строго ответил отец. – Никогда больше так не говори. Разумеется, он не гей. – При этом он пристально поглядел на Адама, давая понять, что это не столько его личное убеждение, сколько приказ. И заодно строгий запрет на посещение каких-либо танцевальных кружков.