Освобожденный Эдем.

Столяров Андрей

Любая мировая религия, помимо механизма спасения — мистического, выраженного в слиянии души с богом, или даже физического, через множество последовательных воплощений, — привлекает миллионы сторонников еще и тем, что предлагает им абсолютную идентичность, заведомо более действенную, чем идентичность семейная, родовая, национальная, расовая или государственная. В христианском «тексте» это выражено известной формулой «несть ни еллина, ни иудея», которая подразумевает, что принадлежность к данному вероучению важней всего остального. Предполагалось, что единство во Христе, безоговорочно доступное каждому, преодолеет все те различия, которые до сих пор порождали большинство конфликтов в истории, сделает людей равными, поскольку при общении с богом социальный статус значения не имеет, превратит человечество в общность, руководствующуюся законами справедливости.

Сейчас

понятно, что эти надежды не оправдались. Единства мира на основе заповедей, провозглашенных две тысячи лет назад, не возникло. Более того, его нет и среди самих христиан. Ведь даже поднимая вопрос о существовании всей христианской цивилизации, скажем, в сфере ее противостояния мощным цивилизациям ислама и конфуцианства, западное сознание подразумевает под ней, как правило, лишь США (в основном довольно «позднюю» протестантскую версию христианства) и Европу (специфически модернизированное протестантско-католическое сообщество). При этом остаются за скобками вся Латинская Америка, где исторически преобладает «чистый» католицизм, и Россия, где основной религией является православие. Хотя и та, и другая конфессия стояли у истоков христианского мировоззрения. К той же области относятся бомбежки Соединенными Штатами Югославии (христиане вершат насилие над христианами) или отсутствие в Конституции объединенной Европы каких-либо упоминаний о ее христианском формате. То есть, обнаруживает себя принципиальный фактор: цивилизационные различия, накопленные крупными этносами за предшествующие столетия, — различия в культуре, социальных структурах, национальности, обыденной жизни и языке — являются для них более актуальными, чем мистическая религиозная общность. При решении острых международных проблем никому и в голову не приходит апеллировать к христианским принципам. Очевидно, что христианство, несмотря на формальную принадлежность к нему примерно миллиарда людей, перестало быть универсальной доктриной даже для своих приверженцев.

Это, вероятно, еще один «сквозной» исторический вектор. Глобальная трансценденция, что бы под этим в разных культурах ни понималось, сначала была разделена мировыми религиями — иудаизмом, буддизмом, конфуцианством, христианством, исламом, затем сегментирована конфессиями, в случае христианства это — православие, католицизм, протестантизм со всеми его ответвлениями, далее национализирована государствами в виде конкретных национальных церквей и, наконец, по крайней мере на Западе, полностью приватизирована, став личным делом каждого отдельно взятого человека. Частное вновь начало преобладать над общим. Принадлежность к партии, этносу, государству стала для человека важнее, чем принадлежность к единому вероучению. Формально христианство еще сохраняет черты мировой религии, но по сути оно уже давно трансформировалось в конгломерат самостоятельных сект.

С другой стороны, исчезает и само божественное (чудотворное) содержание христианства. Почти вся его сверхъестественная атрибутика, до недавнего времени рассматривавшаяся исключительно как прерогатива господа бога, ныне полностью технологизирована и сведена к набору вполне обыденных, бытовых операций. Получение огня, первоначально «дара богов», превратилось, после изобретения спичек и зажигалки, в привычное повседневное действие. Прежнего мистического изумления оно больше не вызывает. Всеприсутствие, тоже качество, долгое время считавшееся божественным, сейчас, благодаря Интернету, вошло в реальную жизнь. Пользователь Всемирной Сети может, если не физически, то виртуально, присутствовать почти в любой точке земного шара. При желании даже — в нескольких точках одновременно. Всемогущество, понимаемое прежде всего как возможность уничтожения целых стран и народов, перешло к современным армиям, которые могут справляться с этим вполне успешно. А кодификаты морали, выраженные первоначально в Десяти заповедях Моисея и Нагорной проповеди Иисуса Христа, переведены сейчас в Декларацию прав человека и сугубо светское государственное законодательство. Даже спасение души более не связано с верой. В основных протестантских конфессиях, как мы уже говорили, оно осуществляется через профессиональную деятельность: собственно вера здесь от человека не требуется, а решения Второго Ватиканского собора (1965 г.), постановившего, что спасение возможно даже для атеистов, если, конечно, они ведут праведный образ жизни, что уже само по себе является признаком благоволения божьего, свидетельствует о том, что спасение без веры возможно теперь и в католицизме.

Христианская трансценденция таким образом почти полностью утилизирована. Западная цивилизация овеществила ее в конкретных технологических и социальных конструктах. Это, конечно, еще далеко не Царство Божие, составлявшее общественный

идеал Европы в течение многих веков, но мистическая перспектива, которую христианство ранее перед человечеством открывало, ныне, по завершению индустриальной фазы развития, оказалась безнадежно исчерпанной. Западное сознание утратило мистическую вертикаль. Вечность превратилась во время, лишенное метафизической перспективы.

Без будущего

Истощение трансцендентного измерения породило на Западе жестокий кризис футурологии. Фактически, западная цивилизация не имеет сейчас целостной концепции будущего и при стратегировании развития, переводимого затем в конкретные геополитические решения, опирается на доктринальные прозрения Ф. Фукуямы, Э. Тоффлера и С. Хантингтона. Эти доктрины не сводимы пока в единый концептуальный сюжет, но как палеонтологи по разрозненным костям, найденным при раскопках, более-менее достоверно восстанавливают облик древних рептилий, так по базисным дискурсам ведущих западных футурологов можно реконструировать нынешнюю прогностическую направленность евро-атлантической цивилизации.

Френсис Фукуяма, американец японского происхождения, повторяет вслед за Гегелем мысль о «конце истории». По мнению Фукуямы, после крушения фашизма и коммунизма у либерального (западного) мировоззрения нет больше стратегических конкурентов: российский (советский) экспансионизм, скорее всего, уже не возродится, китайский (коммунистический) экспансионизм тоже безвозвратно исчез, теократические или националистические государства бесперспективны, поскольку представляют собой прошлое, а не будущее. Мы присутствуем при завершении идеологической эволюции человечества, при торжестве западной демократии как окончательной формы правления. В результате основной коллизией современности Фукуяма считает конфликт между странами, уже принадлежащими к «постистории» (то есть, собственно Западом и его союзниками — АС), и теми странами, которые по-прежнему пребывают «в истории» (то есть, развивающимися государствами Третьего мира — АС)⁹.

Позже, однако, наблюдая подъем коммунистического Китая, взлет «восточных тигров»: Южной Кореи, Тайваня, Малайзии, Сингапура, возрастающую пассионарность Мира ислама, отвергающего западное представление о либерализме, Фукуяма несколько скорректировал свои выводы, назвав главной трудностью Запада уже не конфликт двух времен — истории и постистории — а эпоху разрыва, определяющую собой все остальное, то есть переход от индустриальной цивилизации к информационной, за который, как он считает, человечеству придется заплатить огромную цену¹⁰.

Примерно то же, хотя и в более общих координатах, утверждает концепция Тоффлера. Придерживаясь разработанной им крупномасштабной схемы истории, Элвин Тоффлер, приобретший известность еще в 1970-х годах книгой «Футурошок», также считает, что основной конфликт нашей эпохи — это не конфликт «Запад — Юг» или «Запад — Восток», а конфликт трех миров, существующих одновременно: аграрного, промышленного и информационного. Причем, по мысли Тоффлера, информационное общество, которое сейчас возникает, станет обществом по-настоящему творческим (креативным), главным его ресурсом будут не капиталы, а знания, в связи с чем власть от демократии большинства перейдет к транснациональному меньшинству. Утвердится своего рода «постиндустриализм для избранных». Этим новое общество будет принципиально отличаться от предыдущих форм человеческой цивилизации¹¹.

Однако наибольшее прикладное значение имеет, на наш взгляд, концепция С. Хантингтона о конфликте цивилизаций. Профессор Гарвардского университета Самюэль Хантингтон значительно конкретнее других авторов. Он прямо утверждает, что период господства одной (западной) цивилизации завершается, мир вступает в эпоху мультицивилизационного взаимодействия: модернизация экономики привела к росту могущества незападных цивилизаций, и культурное разнообразие Востока и Юга ныне бросает вызов западному универсализму. Войны наций, характерные для XIX века, и войны идеологий, преобладавшие в веке XX, сменяются войнами цивилизаций с расстановкой сил по принципу «Запад и все остальные». Этот процесс, с одной стороны, обостряется глобализацией, которая, делая мир «тесным», способствует возрастанию числа межцивилизационных контактов (предъявлению идентичностей), а с другой стороны, провоцируется и самим Западом, фактически силой навязывающим Третьему миру свою систему ценностных приоритетов¹².