От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1 (др. изд.)
Шрифт:
— В коммерческом я кончал. Тут на курсы стали записывать. Солдатом я не хотел идти, я и пошел.
— Давно на войне?
— Второй месяц?
— Кто ваши родители?
— Купцы. В Апраксиной у нас магазин. Зайчиковы мы, может быть, изволили слыхать, — успокаиваясь, говорил ротный.
— Ну вот и все «орлиное гнездо», — сказал, подходя, Сонин. — Видали? Я вам говорю — наверняка. Пойдемте обратно.
XXXV
Но Саблину этого было мало.
По песчаной
Да, тянуло… Саблин и сам испытал это чувство, как и его потянуло подойти, взяться за стальную пуговку и откинуть окошечко, закрывавшее паз, и посмотреть на смерть.
Сонин оставался внизу.
Саблин медленно, нагнувшись проходил позади щитов и вдруг увидал небольшую щелку между ними. Он лег на землю, подполз к щели и приник к ней жадным глазом.
Луна ярко светила. Перед ним был хаос. Два песчаных хребта, параллельных друг другу, отделялись неширокою прогалиною. Вся она была завалена рогатками, оплетенными колючей проволокой и небрежно, наспех, видно, в те немногие минуты, когда шла штыковая свалка, вбитыми кольями, кое-как опутанными проволокой. Два трупа, высохших и желтых, с большими черными глазными впадинами лежали здесь давно, с самой осени. Валялись кровавые черные тряпки, обрывки шинелей, чьи-то сапоги, жестянки от консервов и неразорвавшаяся бомба бомбомета. Напротив, не более как в двадцати пяти шагах, зубцами торчали железные щиты. Оттуда с легким шипением взметнулась брошенная вверх ракета и, лопнув, залила всю эту страшную картину мертвым синим светом. И все эти предметы — не жизненные, не обычные, безобразные — трупы людей, придавленные рогатками с проволокой, колья, жестянки осветились мертвым колеблющимся порхающим светом и стали казаться кошмарным, диким сном. Покойники как будто шевелились, и странные тени коробили их страшные иссохшие лица…
Сильно билось у Саблина сердце, и ему казалось, что в такт его сердцу там, по ту сторону страшной ложбины, бьется чье-то чужое страшное сердце врага.
Томила жуткая тоска. Хотелось вскочить и бежать подальше от этого клочка земли, освещенного порхающим синим светом, бежать от… войны.
Вся война слилась для него в этом десятке квадратных саженей песка, в яме с трупами и безпорядочным хаосом рогаток, кольев и проволоки.
Перебежать этот клочок земли — и неприятель.
Но перебежать невозможно.
Отчего?
И вдруг с холодным расчетом военного человека, понимающего войну, Саблин стал соображать, что именно здесь легче всего перебежать к неприятелю. Эти рогатки даже и резать не надо. Если надеть саперные кожаные рукавицы, которые надевают, когда оплетают проволокой, то можно просто откинуть рогатку, бросить ручные гранаты, а там прикладами свалить щиты.
«Да, это возможно, — подумал он. — Погибнет только первый, которого те увидят еще смелыми, не
Но первый погибнет наверняка. И этот первый будет Карпов?» — спросил он сам себя. И не ответив, подавил вздох и стал медленно сползать, отодвигаясь от страшной щели.
Ему казалось, что он пролежал так одну секунду.
— Долго же вы разговаривали там, — сказал ему ожидавший внизу Сонин. — Ну, что?
Но Саблин не отвечал. Он весь задрожал внутреннею дрожью и боялся голосом обнаружить волнение. Он сделал вид, что не слыхал вопроса, и медленно пошел к землянке ротного командира. Сонин и Зайчиков с фельдфебелем шли за ним.
— Можно заглянуть к вам? — спросил наконец, усилием воли овладев собою, Саблин у молодого ротного.
— Ах, пожалуйста… — сконфуженно ответил Зайчиков.
Пять узких ступенек вели в землянку. Она была мала и тесна, как гроб. И когда вошел один — другому не было места. Вдоль стены на земляном выступе, покрытом еловыми ветвями, была постлана постель. Подле был небольшой столик. На нем горела свеча. На столе стоял портрет женщины в черном кружевном чепце с простым миловидным лицом, валялись иллюстрированные, измятые, зачитанные журналы «Огонек», «Солнце России» и лежало маленькое Евангелие.
Зайчиков заглядывал сверху.
— Это матушка моя, — сказал он глухим печальным голосом, уловив взгляд Саблина, устремленный на портрет. — Вот и вся наша жизнь, — добавил он.
Пахло земляною сыростью и хвоею. Пахло могилою.
«Да, — подумал Саблин, — нелегко прожить так две недели, особенно, когда каждая бойница тянет приподнять завесу и узнать, что по ту сторону жизни».
Он попрощался с Зайчиковым и пошел с Сониным назад.
Теперь он не замечал уже свиста пуль, и только когда одна чмокнула подле самых его ног, он сказал нервно: «Ишь, проклятая!»
В доме лесника было прибрано. Стол был накрыт на два прибора, стояли чистые стаканы, было положено на тарелку печенье, и открыты жестянка сардинок и маринованной лососины. За дверью возился казначей, и оттуда пахло жареной курицей.
Заспанный адъютант с высохшим безразличным лицом доложил: «А в «орлином гнезде» опять одного убило».
— Знаю-с, — сказал командир полка, — Овечкина.
— Нет. Без вас уже. Ротного Зайчикова, прапорщика.
— К-как? — в голос спросили Саблин и Сонин.
— Обычно как. Не утерпел. Вы уехали, подошел к щиту, открыл задвижку и стал смотреть. Фельдфебель говорит, минуты две смотрел.
— Ах ты! Царство ему небесное! Этакий право! — говорил, крестясь, Сонин. — Кого же мы назначим вместо него?
— Больше некого, как Верцинского, — сказал адъютант.
— Ну что вы! Верцинского, — с возмущением возразил Сонин.
— А что думаете, господин полковник, такие-то лучше выдерживают. Этот, по крайности, не заглянет, куда не надо. Да и некого больше.