От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2 (др. изд.)
Шрифт:
С улицы шли страшные вести.
— Ищут по домам кадетов и юнкеров и убивают их.
— С офицеров срывают погоны на улице и забивают насмерть.
И сейчас же говорили о том, что красная гвардия — дрянь, она не хочет сражаться.
На Невском, дама одна, трех красногвардейцев обезоружила и винтовки сама в дворницкую снесла при смехе толпы.
На улицах была толпа, значит, не так страшно. Опять любопытные лица тянулись к окнам, опять по узким лестницам лезли на чердаки и выползали на крышу. Большой
Пусто было на ней.
Александровский сад шумел осенними кустами, и они, облетевшие, разбухшие от дождя, казались зловещими. Вся его площадь, с извилистыми дорожками, с круглым бассейном фонтана, с памятниками, была пуста. В белом здании Адмиралтейства таилась толпа и оттуда щелкали выстрелы. Пять человек матросов жались за Александровской колонной, и чудилось, что они устанавливают там пулемет. Броневик стоял под аркой Главного Штаба.
Дальше было море крыш — темно-коричневых, серых, мокрых, блестящих. Там были дома, где жили родители этих юношей, где от них ждали спасения.
Там было тихо. Взгляд хотел увидеть в туманной дали за городом двигающиеся войска, слух хотел уловить гром канонады, увидать дым поездов, спешащих на выручку. Но кругом была тишина, и темное марево покрывало поля и огороды вокруг Петербурга.
— Митингуют… — шептали молодые уста.
— Казаки митингуют и не идут спасать Петроград!
XLIV
30 октября стало холоднее. С моря дул резкий порывистый ветер. Нева почернела, и волны с глухим шумом набегали на мосты, пенились белыми гребнями и рассыпались, шипя. То бил холодный косой дождь, то между туч обнажались клочки голубого неба, и печальные лучи будто заплаканного солнца упадали на сверкающую под ними воду, на дома, на дорожки сада.
С юга отчетливо, часов с десяти, послышалась частая канонада.
Бух, бух! — слышалось оттуда.
Бух, бух, бух, бух! — и опять четыре выстрела и еще четыре.
— Очередями сыпят, — говорили во дворце.
— Казаки наступают.
И опять родились слухи и опять возникали надежды.
— Под Пулковым дерутся.
— Какое! Ближе! Среднюю Рогатку, слыхать, занимают.
— Измайловский полк в безпорядке бежал. У казаков броневой поезд оказался.
— Броневой дивизион выступил из Петрограда с белыми флагами сдаваться Керенскому.
— Казаки седлают лошадей, переходят на сторону Керенского. Кто-то уже видел казаков на Невском, у Гостиного двора. Голодные, бледные, исхудалые, изможденные безсонными ночами лица юнкеров оживлялись, глаза сверкали надеждой.
— Погодите, Леночка, и на нашей улице праздник будет.
— Теперь отсидимся.
— Ах, дал бы Бог!
Выстрелы гудели все в одном и том же месте. Часам к двум они стали реже. К трем совсем смолкли. Солнце садилось в серый туман, тучи заволакивали небо, Нева с глухим
— У казаков нет патронов.
— Казаки изменили и сдались…
Последняя надежда рухнула. В Зимнем дворце становилось хуже. Ораниенбаумцы ушли. Петергофская школа прапорщиков оказалась ненадежной. Кто же был надежен? Кому можно было верить? И было ясно, что дворец уже занят не юнкерами, а большевиками, и юнкера группировались лишь в Портретной галерее, да в Фельдмаршальском зале, составляя непосредственный караул Временного правительства. Временное правительство совещалось… о сдаче…
Притихшие у высоких дверей юнкера шепотом передавали друг другу страшные вести:
— Керенский пошел на переговоры.
— Викжель требует мира и прекращения междоусобной брани.
— Полковников бежал.
Офицеры ходили растерянные среди юнкеров и не могли рассеять страшных слухов, возникавших то тут, то там, не могли ответить на роковые вопросы. Они не знали ничего.
Петербург, озаренный пламенем костров, глухо волновался, и в этом рокоте толпы, гудках автомобилей, вдруг проснувшихся, чудилась победа большевиков.
Опускались руки. Обойма, взятая чтобы быть вложенной в магазин винтовки, падала на пол, и патроны рассыпались. Мертвели глаза.
Двери залы, где были министры, были наглухо заперты. Возле них стояли часовые. Там шли совещания. Иногда оттуда выходил человек в темном сюртуке, с седыми волосами, и говорил сбегавшимся к нему юнкерам:
— Господа, обороним и защитим честь и достоинство России. Господа! Умрем, а не сдадимся.
Юнкера молчали. Мрачным огнем горели глаза. Руки нервно сжимали винтовки.
— Если сдадимся, пощады никому не будет, — говорил министр, уходя, и никто не знал, что решили, что придумали те, кому доверили свои молодые жизни эти юноши и девушки.
— Сдаваться немыслимо…
— Сдаваться — позор, — говорили по залам, коридорам, лестницам и дворам дворца. И вдруг, как ошеломляющее, убивающее известие пронеслась среди защитников страшная весть:
— Белый флаг на дворце
Вся площадь сразу наполнилась густою, глухо гомонящей толпою. Слышались из нее резкие командные крики. Стало до боли ясно, что стрелять по ней ни к чему.
Матросы, солдаты и красногвардейцы густыми толпами врывались в ворота и подъезды и растекались по дворцу, наполняя его отовсюду.
— Держите, товарищи, дисциплину, — покрикивал худощавый человек в мятой черной шляпенке, размахивая руками.
— Товарищи, — прокричал еще раз худощавый человек, — помните революционную дисциплину! — и скрылся за дверями полуциркульного зала, где находилось Правительство.
Прошло несколько томительных минут. Двери зала распахнулись, и опять появился этот же черный, худой молодой человек. Лицо его было восторженно. Он поднял руки над головой, растопырив ладони, будто хотел начать дирижировать каким-то хором, и закричал диким голосом: