От Гринвича до экватора
Шрифт:
Однажды против них бросили полицию. Но мужчины Хирвона, встав рядом с матерями, женами, сестрами, преградили дорогу полицейским.
В конце концов строительство газохранилища было отменено.
Аккуратные и чистенькие садики — не чета улицам, автобусам, метро. Все триста с лишним станций лондонской «подземки» под стать друг другу: облупившиеся стены, на полу — обрывки бумаги, газеты, коробки. В вагоне, даже если на нем висит табличка «Для некурящих», пассажиры дымят сигаретами и бросают окурки под
То же самое в кинотеатрах. Когда после сеанса зажигается свет, кажется, будто зрители устраивали в зале вечеринку, а не смотрели фильм.
Лучший из концертных залов Лондона — «Ройэл фестивал холл». Он возвышается за Темзой в районе модерновых зданий. Зал удобный и просторный, с прекрасной акустикой, мягкими бархатными креслами, к спинке которых прикреплены бинокли. Однако зрители сидят в пальто. Хотя внизу во вместительных гардеробных можно раздеться без всякой очереди.
Но вот после концерта англичанин приходит в гости к знакомому. Тщательно вытирает ноги о половик у двери. Вешает пальто в прихожей. Во время обеда у него и мысли не появляется швырять на пол использованную салфетку или стряхивать пепел на ковер.
Собственность, причем и свою и чужую, в Англии уважают. «Мое», — заявляет трехлетний малыш, и дети не трогают его игрушку. А мальчик повторяет эту фразу всю жизнь. И обносит свою собственность заборами, обтягивает проволокой, развешивает таблички с грозным словом «прайвит» — «частный».
«Многие народы могут жить без заборов, но не британцы. Символ Британии — не роза или породистая лошадь, как иногда принято считать, а скорее забор, — пишет лондонский публицист Энтони Глин. — Если самолет снижается, прорываясь сквозь облака, и пассажиры вдруг видят ландшафт, разрезанный на квадраты толстой зеленой изгородью, то стюардессе нет надобности объявлять, что через несколько минут самолет приземлится в Лондоне или Манчестере, и так ясно, что это не Франция, или Бельгия, или Голландия».
Читал я эти строки, а в голове вертелась веселая песенка, которую слышал когда-то на Клязьме, под Москвой:
Зачем человеку заборы? Заборы мешают людям. Я верю, что очень скоро Заборов у нас не будет.Позже я неоднократно переводил этот куплет англичанам. А они неизменно удивлялись:
— Неужели заборы мешают?!
Да, на Британских островах заборы и в прямом, и в переносном смысле повсюду. Англичанин не протестует, если его сосед, любитель поп-музыки, по вечерам на полную мощность включает магнитофон: тот волен слушать у себя дома что хочет и когда хочет.
Как-то я совершил кощунственный, с точки зрения англичанина, поступок.
Я шел по улице и вдруг почувствовал сильный удар по плечу. Оглянулся — передо мной загорелый юноша.
— Простите. Я ошибся, думал, это мой приятель… — Юноша был явно смущен.
— У вас, видно, крепкие приятели, раз они выдерживают такие удары, — сказал я, потирая плечо.
От смущения юноши не осталось и следа. Своей
— Это уж мое дело, как обращаться с моими друзьями, — бросил он.
У нас в стране в праздник люди высыпают на улицы. Веселый шум, песни, гитары и аккордеоны. Тысячи москвичей приходят на Красную площадь, во власти пешеходов улица Горького, не протолкнешься к сверкающему огнями иллюминаций Центральному телеграфу.
В Англии в праздник на улицах ни души, его отмечают дома, каждый за своим забором.
Любовь к дому, к семье, конечно, не может не вызвать уважения. Как и нежелание влезать в чужие дела. Но продолжение этих достоинств: душевная замкнутость, равнодушие друг к другу. Не потому ли англичане так привязаны к собакам и кошкам, что им не хватает человеческой близости?
Лондонские газеты пестрят сообщениями о трагической судьбе одиноких людей. Шестидесятилетнего Ричарда Виллера нашли мертвым в его квартире. Врач установил, что смерть наступила восемь месяцев назад. Тело вдовы Рэчил Пейдж было обнаружено спустя семь месяцев после ее смерти.
В почтовых ящиках Виллера и Пейдж скопились счета, которые электрические и газовые компании им аккуратно посылали. И ни одного письма, ни одной открытки. Никто не заходил к ним за эти месяцы.
Тут мне хочется сделать небольшое отступление.
В Риге неподалеку от вокзала начинается улица Кришьяна Барона. Улица обыкновенная, по ней еще грохочет трамвай. Дом номер 31-а тоже обыкновенный — кирпичный, семиэтажный, внизу фотомастерская.
Кто в нем жил? Рабочий, медсестра, домохозяйка, журналист… Были и знаменитости: народный артист СССР Карл Зариньш, герой гражданской и Отечественной войн генерал Игнатьев, революционерка, подпольщица Амалия Деглав. Но меня интересовала квартира на втором этаже, где у дверного звонка висела табличка: «Софья Суна».
Статная, с гордо посаженной головой, прямой спиной. Лицо интеллигентное, строгое и немного печальное. Говорила неторопливо, внешне спокойно.
Можно ли ее назвать Джульеттой? Пожалуй, да. Джульеттой двадцатого века — века бурного, стремительного, полного катаклизмов…
Они все еще носили общую фамилию, но жизнь прибила их к разным берегам. Однажды открыв им глаза в мир, судьба потом не испрашивала их желаний. Попробуй пронести любовь через фашистскую неволю, лагерь перемещенных лиц, тридцатипятилетнюю разлуку, сомнения, непонимание!
Десятого мая сорок первого они сыграли свадьбу. А через шесть недель грянула война. Гестаповцы, захватив Ригу, арестовали мужа. Софья ждала месяц, год, второй… Растила сына, рассказывая ему об отце, повторяя про себя: он должен, обязательно должен быть жив!
Он остался в живых. Годы фашистского плена. Его, простого латышского парня, удалось обмануть, запугать, и он не вернулся в Латвию. Поселился в Лидсе, в Англии, обзавелся новой семьей.
Тридцать пять лет он молчал. А потом прислал письмо: «Я боялся писать тебе, Софья, но теперь решился. Умерла жена, она была англичанка, мне очень трудно на чужбине. Приезжай, Софья, я по-прежнему люблю тебя».