От и До. Книга 2. Свидетельства бывших атеистов
Шрифт:
И действительно, я стал католиком. Впоследствии, чуть позже, во мне возник интерес уже к католичеству не как к таковому, не как к некой системе мировоззрения, что ли, или как к системе веры, а я хотел как можно глубже в него проникнуть. Как можно глубже войти вот в этот мистический удивительный, красивый мир. И мне захотелось стать священником. Католическим.
Но, поскольку у католиков принципиально существует целибат, то есть, без разницы: стану ли я епархиальным священником, или буду относиться к какому-то из монашеских Орденов, я как-то все это для себя принял легко и просто. Вопросов здесь для меня не возникало. Что будет у меня семья,
И, найдя его, я к нему обратился, я с ним пообщался. Он меня познакомил с Третьим Орденом доминиканцев здесь, в Москве. У меня с ними тоже завертелось общение. Хотя они мне не очень понравились. Мне хотелось чего-то такого – подлинного, а не эрзаца. И впоследствии, из общения с этим отцом Александром выкристаллизовалось желание отправиться в Доминиканский монастырь.
И он дал мне рекомендации, и я уехал в Фастов. Это город в шестидесяти километрах к юго-западу от Киева, на Украине. Я уехал в Фастов, в Доминиканский монастырь, где некоторое время прожил, будучи, по сути, послушником. Постулантуре это называется в католичестве. У нас это будет, видимо, послушник.
Вот, послушником я там и жил. Признаться, это самое приятное послушание было за всю мою жизнь, потому что я не делал ничего (смеется). Я валялся на раскладушке в абрикосовом саду, и ел эти абрикосы. Вот это было все мое послушание.
Это было действительно очень интересно, потому что я гораздо ближе, и, можно сказать, в повседневной жизни столкнулся со священством католической традиции. Правда, современной католической традиции. Здесь нужно достаточно четко разделять ее на традицию до Второго Ватиканского Собора, и такую неотрадицию после Второго Ватиканского Собора. Потому что это такая, к сожалению, серьезная веха в истории католичества, которая радикально изменила как таковой католицизм.
Начало конца моего католичества случилось, когда я пошел с группой католических паломников в паломничество к Ченстоховской иконе Божией Матери в Польше. В Польше существует огромнейшая и древнейшая традиция паломничества на Ясную Гору, в этот монастырь, к Ченстоховской иконе Божией Матери. Очень-очень много людей, буквально тысячи людей пешком из разных городов Польши идут на Ясную Гору для поклонения. И, в частности, моя группа, к которой я присоединился, мы из Люблина две недели шли пешком по Польше на Ясную Гору к этому монастырю, к этой иконе.
И когда меня зазывали туда мои друзья, они говорили: иди непременно. Прежним человеком ты из этого паломничества не вернешься. Они были правы (смеется) абсолютно, действительно, на все сто процентов. Прежним я не вернулся. Но, увы, не вполне в том ракурсе, в котором они хотели. Потому что там, в процессе этого паломничества, я мог посмотреть на католичество не в русском или украинском изводе, где оно подвержено сильному влиянию Православия. А там я мог посмотреть на настоящее католичество, как оно, собственно, есть в традиционно именно католической стране.
И к огромному сожалению я вынужден признать, что оно очень попсово. Дело в том, что каждый день у нас была так называемая рекреация – то есть, отдых.
Что это значит? Народ быстренько раздвигает лавочки в костеле, образуется некая танцплощадка, включается попсовенькая музыка, парочки пританцовывать начинают прямо в костеле. Для меня это было, конечно, совершеннейшим шоком. И когда это происходило в таком, знаете, в храме неоконструктивизма, такого стиля архитектурного, оно одно с другим, в общем-то, сочеталось. То есть, здесь что-то непонятное, тут что-то непонятное, в общем, нормально.
Но когда они посмели это сделать в храме двенадцатого века, где фундамент еще романский, а крыша уже готическая, и вот настолько это все стариной дышит, меня это, конечно, честно говоря, совершеннейшим образом изменило. Я просто выбежал из того храма, и сказал, что я туда вообще больше никогда не вернусь.
За мной выбежал мой друг, начал меня успокаивать. В общем, как-то более-менее договорились. Но действительно вот это стало поворотной точкой. Это стало началом конца в моем католичестве. Потому что с этого момента я начал не через розовые очки смотреть на католичество, не через призму своей любви к Средневековью, это вот та самая католическая церковь, которая мне тогда нравилась. Нет, а то, что это уже составляет сейчас.
А надо отметить, что католическая церковь сейчас – это фактически церковь победившего обновленчества, где напрочь забываются и оставляются многие традиции. Многое, что было ценно двадцать веков, в конце двадцатого – начале двадцать первого века вдруг объявляется просто ненужным. И вот, в частности, одна из чудовищных духовных катастроф католичества – это Второй Ватиканский Собор, который на протестантский манер реформировал все католичество до глубины. До самой его глубины.
И, к сожалению, это сказалось в первую очередь на благочестии самих верующих. То есть, для тех же католических паломников совершенно нормально и естественно, сняв рюкзак, положить его на престол, и пойти там по своим делам дальше заниматься.
То есть, в Православии это вообще немыслимо. Мы настолько трепетно относимся к Престолу, настолько эта святыня важна для нас, что даже вот очки или молитвослов невозможно положить на него. Не дай Бог, если на нем лежит что-то кроме того, что необходимо.
И такое забвение к собственной традиции, такое забвение и нелюбовь к тому, что покрыто благородной пылью веков, и то, что я искренне любил в католичестве, оно, конечно, очень сильно меня расстроило. Меня это напрягло, честно говоря. Потому что уж если в Польше такое происходит, то что же происходит во Франции или в той же Австрии, и так далее.
Здесь я начал понимать, что мне путь только обратно в Православие. Потому что мне ценно и важно ощущать преемственность веков. Мне ценны и важны традиции. Без традиции, без живой традиции, даже отчетливо подчеркну – без живой традиции невозможно правильное понимание христианства. Опыт Церкви за две тысячи лет – это величайшая драгоценность, что у нас есть. И когда это, в угоду сиюминутным современным каким-то новомодным течениям, отвергается, отрицается или вовсе выбрасывается, меня это очень сильно ранит. Мое сердце это очень сильно ранит, конечно.