От имени науки. О суевериях XX века
Шрифт:
«Понятно, понятно», — торопливо кивали мы, проклиная приведшее нас сюда профессиональное любопытство, которое, как нам казалось, может дорого стоить человеку, распластанному на операционном столе. Впрочем, скоро наступил момент, когда все позабыли о нашем существовании. Во время трепанации оказалась задетой «синусная» вена.
Это бывает редко. Но редки и трепанации такого типа, как сегодняшняя: обычно «окно» делается где-нибудь сбоку, а сейчас, по необходимости, как раз посередине головы. Тут и проходят основные отводящие кровь от мозга сосуды.
По каким-то
Все звуки как будто исчезли. Внимание, загипнотизированное непривычным видом крови, вырывало лишь фрагменты, куски происходящего: врачи коротко что-то говорят друг другу, указывая при этом на то место, которое держит «черепной лоскут»; хирург откладывает проволочную пилку и принимается за дело более решительно; анестезиолог готовится форсировать переливание крови.
Наконец мозг обнажился. Марлевые тампоны устремились к тому месту, откуда хлестала кровь.
— Нет! — твердо сказал хирург. — Я должен посмотреть.
Тампоны раздвинулись.
— Слава! Быстро! Мышцу из ноги!…
Появился высокий молодой парень. Сделал необходимые приготовления и застыл как бы в молитвенной позе, сложив перед собой руки в резиновых перчатках — обычное положение перед операцией. Мышца нужна, чтобы остановить кровотечение. Старый, испытанный способ: кровь быстро свертывается при соприкосновении с ней.
Я все еще был как будто под гипнозом. С удивлением я заметил, как хирург, попросив сестру разрезать какую-то губку пополам и получив ее, показывает, как надо разрезать. Удивительно мне было то, что он требует это сделать именно так, как ему нужно, не иначе (это в тот-то момент, когда, кажется, исключена сама возможность на чем-то сосредоточиться).
Эти деловые распоряжения подействовали лучше, чем прямые призывы к спокойствию.
Прошло несколько минут. Слава еще стоял в выжидательной позе, по молодости лет, видимо, считая излишним задавать вопросы, ускоряющие ход событий. Но хирург, казалось, забыл о нем. Анестезиолог, второй человек в операционной, взял на себя инициативу и спросил громко:
— Вам нужна мышца или нет?
— Нет, уже не нужна, — ответил хирург. Все поняли, что кровь остановлена…. Итак, мозг обнажен. Операция, по сути дела, лишь начинается. Хирург, только что делавший тяжелую физическую работу слесаря, превращается вдруг в ювелира. Каково-то его рукам привыкать к такой перемене…
Над всеми звуками в операционной главенствуют два — тяжелое дыхание больного, вбирающего в свою грудь кислород, и мерные удары его сердца, усиленные кардиографом.
Эти два несомненных свидетельства присутствия человека не позволяют забыть о нем и смотреть на мозг просто как на препарируемый орган. А многое располагает и к этому…
В руках у хирурга нет ничего такого, что напоминало бы нож: в правой он держит пинцет, в левой — ложку, то есть узкую тонкую полоску хромированного
И все-таки продвижение вперед несомненно. Время от времени хирург говорит: «Ток!» — и недремлющая сестра проворно дотрагивается до его пинцета электрическим контактом: препятствия, которые нельзя отодвинуть, хирург пережигает.
Путь к очагу болезни лежит через левое полушарие. Больной предупрежден, что в результате операции может оказаться поврежденной речь: тут, поблизости, находится ее центр. Но выбора нет: аневризма — это мина, которая может взорваться каждую секунду. Особенно обидно, если взрыв произойдет сейчас, во время операции, на подходе, когда уже столько затрачено сил… Случись такое, возникнет та же ситуация, что и при повреждении «синусной» вены: очаг кровотечения близок, но недоступен. И поэтому хирург торопится. Торопится не спеша: другого способа поторопиться у него нет.
Напряжение необычайно велико, так что изредка приходится делать небольшие перерывы. Кто-то подходит к хирургу сзади, поправляет марлевую повязку, которая закрывает его лицо.
Чем глубже в мозг опускается пинцет хирурга, тем кажется невозможнее что-то в нем различить, не говоря уже — сделать. И все-таки на этом маленьком, неудобном плацдарме разыгрались основные события.
Нельзя подобраться непосредственно к аневризме, дотронуться до нее инструментом. И без того она готова в любой момент прорваться. Ничто не спасет человека, если такое случится. Об этом и сказано: тяжелая, опасная операция.
Когда разряжают мину, главное — добраться до взрывателя и вывинтить его. Здесь главное — перекрыть основную артерию, питающую аневризму. Но сначала надо найти ее. Идет поиск. В поле зрения вместо одной артерии неожиданно показываются две. Какая-то из них — здоровая. Если бы знать какая. Но медлить нельзя. Медлить — значит увеличивать меру риска. Перекрываются обе артерии: здоровая — временно, больная — навсегда.
Аневризма обескровлена, но обескровлен и большой участок мозга, который питала здоровая артерия. Такое не может продолжаться долго, это грозит гибелью мозговым клеткам. Осторожно раздвигая ткани, хирург прослеживает путь того и другого сосуда. Теперь картина ясна. Снят ненужный зажим — кровообращение восстановлено.
Взрыв все-таки произошел. Вдруг — словно удар грома:
— Внимание! Остановка сердца!
Не поверилось. Какая остановка? Где? Про кого это?
— Дефибриллятор! Быстро!
От этих слов-команд закладывает уши, в голове — гул. Или это гул в операционной?
Кто-то что-то принес. На обнаженную грудь больного накладываются металлические пластины.
— Всем отойти!
Тело больного дергается.
— Пошло! Идет…
— Смотри, Саша! Смотри!
— Идет.
Немая сцена. Все смотрят на экран осциллографа, но будто не видят. Говорит один — тот, кому положено говорить…