От иммигранта к изобретателю
Шрифт:
В Идворе всё выглядело попрежнему, но моя мать изменилась. Она сильно постарела, но казалась еще более красивой. Ее глаза светились как бы святым светом, говорившим о том, что она жила в спокойном, безмятежном мире. У Рафаэля и Тициана, думал я, никогда не было еще таких прекрасных святых… Какая радость была видеть ее после долгой разлуки. Моя душа еще никогда не испытывала такого чувства нежности и величайшего успокоения. «Пойдем, — сказала она, — пройдись со мной, я хочу побыть с тобой наедине, чтобы слышать твой голос и видеть твое лицо». Мы шли медленно и мать вспоминала мое детство: «Вот тропинка, по которой ты ходил в школу; вон церковь, где ты читал Апостола по воскресеньям и праздникам. Видишь там мельницу с воронкообразной соломенной крышей, с которой ты однажды снял блестящую, из новой жести звезду, думая, что это была — звезда с неба. Там вон дом, где жил Баба Батикин, царство ему небесное, выучивший тебя многим старинным песням; вон дом, где старая тетя Тина лечила заговорами и пропитанными медом травами твой кашель.
Так мы достигли конца нашего небольшого села, но мать хотела продолжить нашу прогулку, и вскоре мы очутились у ворот сельского кладбища. Указывая на красный мраморный крест, мать сказала, что это была могила моего отца. Когда мы приблизились к ней, я поцеловал крест и, опустившись на колени, прочитал молитву. Мать, по сербскому обычаю, обратилась к могиле со словами: «Коста, мой верный супруг, вот твой сын, которого ты любил больше своей жизни и чье имя было на твоих устах, когда ты испускал последний вздох. Прими его молитву и слезы, как нежный долг твоей светлой памяти, которую он вечно будет лелеять в своем сердце».
На обратном пути мы зашли в церковь и приложились к иконам нашего семейного святого и к иконе св. Саввы, поставив две восковых свечи, принесенные матерью. Я сказал ей, что чувствовал себя, как после святого причастия, приобщившего меня к духу Идвора. Это было ее желанием, говорила она, потому что она не хотела, чтобы Идвор думал обо мне, как о гордом иностранце из чужой гордой страны. «Я не узнала тебя сперва, — сказала она, — но как только ты улыбнулся твоей детской улыбкой, у меня полились самые сладкие слезы в моей жизни. Ты мне показался таким ученым и выше всех нас, простых идворских людей. Мне думается, никто не узнает того знакомого когда-то всем Мишу, кого они хотят теперь видеть, до тех пор, пока ты не представишься им таким, каким они тебя знали». Мое обещание вернуться в Идвор «с богатыми знаниями и академическими заслугами», согласно желанию матери, я сдержал. Но не привез ли я вместе с этими знаниями и академическими отличиями атмосферу, которая не гармонировала со старыми понятиями Идвора? Это, по-моему, беспокоило мать, и я обратил на это большое внимание.
Идвор пришел посмотреть на меня, и все уверяли, что на больших просторах Воеводины не было юноши, кто бы был ближе к сердцу своего родного села, чем Миша. Это дорогое для меня признание земляков было заслужено мной строгим исполнением всех старых обычаев Идвора. Я целовал руки старым людям, которые в свою очередь целовали меня в лоб. С другой стороны, крестьянские мальчики и девочки целовали у меня руку, а я целовал их в щеку и гладил по голове. Мой двоюродный брат, намного старше меня, бывший солдат, был важным «кнезом» села. Он, старший из мужчин фамилии Пупиных, считался главой всей нашей родни. Я должен был об этом помнить всё время, особенно когда мне приходилось быть в его присутствии. Американское гражданство освободило меня от подданства императора Австро-Венгрии, но не от верности «кнезу» Идвора. Была еще и другая личность в Идворе, чье присутствие наполняло меня страхом. Это был мой крестный отец. Моя мать потеряла всех своих детей, которые родились в ранние годы ее замужества и была бездетной в течение многих лет. Затем, когда ей было больше тридцати, у нее родились две дочери. Я родился, когда ей было за сорок — в ответ на ее горячие молитвы к Богу даровать ей сына. Если у матери в старшие годы рождался сын, то, чтобы он остался жив, согласно популярному идворскому поверью, его должны были подавать через переднее окно на улицу первому человеку, проходившему мимо дома, и этот человек должен был быстро нести ребенка в церковь и крестить его. Таким образом очень бедный и скромный идворский крестьянин стал моим крестным отцом. По сербским обычаям, власть крестного отца над своим крестником, по крайней мере теоретически, неограничена. На практике же, крестник должен вести себя смирно в его присутствии. Я затруднялся найти верный путь своего поведения в присутствии двоюродного брата, стоявшего во главе села, и крестного отца, считавшегося в селе последним мужиком. Но стараясь доставить радость матери, я нашел этот путь и идворские крестьяне восторженно заявляли, что Америка является хорошей христианской страной, потому что она дала мне воспитание, так прекрасно гармонировавшее с христианскими традициями Идвора. Мое президентство на третьем курсе в Колумбийском колледже, мой неоспоримый авторитет среди некоторых молодых аристократов Нью-Йорка и академидеские успехи в моей студенческой жизни вырастили в моем сердце некоторое тщеславие и ложную гордость. Но они были сметены непреклонной силой идворских традиций. Покорность является главным достоинством юноши в понятиях идворских крестьян.
Нечего говорить о том, что история моей жизни с того момента, как я покинул Идвор была пересказана много раз, пока мать и сестра не заучили ее наизусть. Она звучала сладкой музыкой в их ушах. Для меня тоже было большим наслаждением рассказывать в летние вечера в сербском саду: сама эта обстановка располагала к отдыху и воспоминаниям. По воскресеньям уважаемые крестьяне Идвора проводили часто послеобеденное время в саду моей матери, осаждая меня бесчисленными
Я устал от приглашений на концерты и празднества моего родного Баната, и куда бы я ни являлся, меня просили рассказать что-нибудь об Америке и, конечно, я говорил на любимую мою тему: «Американская теория свободы». А затем об этом заговорили все, включая газеты. Однажды Фегиспан, губернатор Торонтала, куда, по новому административному делению, входил и Идвор, послал за мной и назначил время для беседы. Я отправился, захватив с собой американские гражданские бумаги и Колумбийский диплом. Войдя в канцелярию, я увидел красивого молодого человека лет тридцати, атлетического телосложения, похожего своей внешностью и манерами на английского аристократа. Меня заранее предупредили, что он является венгерским дворянином, кичившимся своим образованием в английском университете. Мне хотелось знать, как он будет вести себя, когда увидит перед собой молодого серба из крестьянского Идвора, гордившегося своим образованием в американском колледже. Фегиспан смотрел с недоумением, когда я вошел к нему, и поздоровался по-сербски: «Доброе утро, милостивый государь», сопровождая мое приветствие англо-саксонским поклоном — быстрым кивком головы вверх. После некоторого раздумья он предложил мне сесть и потом, как бы догадавшись, сам поднес стул. Так как я не понимал по-венгерски, а он не хотел говорить по-сербски, мы говорили по-английски. Представляясь, я показал ему мои американские документы и диплом, и он заметил, что эти документы полностью соответствовали моей внешности и поведению. Он осведомился, нравится ли мне Идвор и Венгрия. Я ответил ему, что очень мало знаю о Венгрии, но что Будапешт и даже его знаменитый мост показались мне маленькими и невзрачными, может быть, потому, что я сравнивал их с тем, что я видел в Нью-Йорке.
— Будапешт достаточно велик, чтобы быть столицей южных славян в Венгрии, не правда ли? — спросил он.
— Несомненно, — сказал я. — Но он как-то не удобен и неестественен.
Я сам, без его вопроса, высказал свое мнение, видя по его инквизиторской манере, что ему было очень многое известно о моем пребывании на родине, что он слышал о моем посещении Белграда, когда месяц тому назад я проезжал через него по пути из Будапешта.
— Я полагаю, вот эти самые идеи вы проповедывали и в Карловцах? — спросил красивый и приветливый инквизитор. Я ответил:
— Совсем нет. У меня не было времени. Я был слишком занят, неся на похоронах гроб знаменитого поэта в Стражилово. Кроме того, торжество в Карловичах само по себе явилось великой манифестацией этих идей, и в один прекрасный день они, быть может, станут действительностью, когда будет пробужден отсталый ум южных славян.
— Передовой ум венгерской короны может пробудиться быстрее, чтобы исполнить нужное дело, — сказал молодой губернатор, добавив при этом: — То, что вы говорите теперь, подтверждает полученные мной сообщения, что вы в публичных выступлениях отрицаете святые права короны и провозглашаете святые права народа.
— Это является одним из призывов нашей американской Декларации Независимости, — ответил я, — и я познакомил с этим здешних людей, которые хотели знать об Америке. — Затем я сказал, что Кошут, будучи в Америке, проповедывал святые права венгерского народа и отрицал святые права габсбургской короны в Венгрии. Я слышал это и многие другие венгерские демократические идеи от Генри Ворда Бичера, который был большим другом и поклонником Кошута.
— Вы, несомненно, искренни и честны, как и все американцы, кого я знаю. Это заслуживает внимания, — сказал он, — Но почему вы, натурализованные американцы, вмешиваетесь в наши дела, когда приезжаете к нам?
Он уже был менее суров, когда проговорил это, а я был только рад воскликнуть:
— Нашим важнейшим делом здесь является сделать вас, наших здешних бедных родственников, счастливыми и зажиточными и убедить вас в пользе американских идей.
Он был крупный венгерский помещик, владевший несколькими селами, каждое больше Идвора, и этот ответ, исходивший из уст бедного сына Идвора, понравился ему особенно. С этого момента наша беседа была менее официальной и сделалась даже сердечной, когда он предложил мне кофе и папиросы. Я в шутливом тоне сказал ему, что мадьяризм и тевтонизм принудили меня покинуть Панчево и Прагу и теперь, во время моего визита, я хотел отплатить им маленьким подарком — американскими идеями.