От иммигранта к изобретателю
Шрифт:
Тиндаль ответил на эти речи следующими словами (частично даются в сокращении):
«Для этой страны неограниченных возможностей будет великим делом пополнять достижения в индустрии теми замечательными исследованиями, благодаря которым стало возможным наше завоевание природы. Никакой другой стране не важно так развитие науки в ее высшей форме, как вашей. Ни в одной стране такое развитие не окажет более плодотворного влияния… Основывайте кафедры, снабжая их не богато, но достаточно, кафедры которые главной целью и задачей будут иметь непосредственное научное исследование… Желание американских граждан жертвовать своим состоянием для общественного образования не находит, как я уже сказал, себе параллели в моем опыте. До сих пор их усилия были направлены к практической стороне науки… Но среди ваших состоятельных граждан, несомненно, есть такие, которые готовы услышать призыв к более высоким целям. Я имею в виду ту возможность, которую нужно представить
Какой замечательный пример для состоятельных людей, к которым обращался Тиндаль! Мы увидим после, что его призыв был не напрасен.
Но пожелания, выраженные на этом, обеде, были лишь эхом громового голоса Тиндаля, очаровавшего Америку, когда он прочитал последнюю из своих шести лекций о свете. В последней части своих лекций, названной «Итоги и заключения», он впервые указал на то, что бы моя мать назвала «храмом, посвященным вечной истине», а мы называем светом, и этот храм он украсил тем, что бы она назвала «иконами святых науки» о свете. Имена Алгазана, Виттелио, Роджера Бэкона, Кеплера, Снеллиуса, Ньютона, Томаса Янга, Фреснеля, Стокса и Киргхофа стояли там, как многочисленные иконы святых, которые можно видеть в православных церквах. В этом он превзошел даже, как мне казалось, Максвелла, и Лагранжа. Сам он стоял в середине этого храма и оспаривал заявление, сделанное однажды Де Токвевиллем, что «человек севера имеет не только опыт, но и знание. Однако, он не занимается наукой ради удовольствия и воспринимает ее с жадностью только в том случае, если она ведет к полезному применению». Тиндаль проводил резкую грань между наукой и ее применением, указывая, что техническое образование без подлинных научных исследований «потеряет всю силу и рост, а это приводит к вырождению», точно так же, «как высыхает река, когда иссякает источник». «Подлинный исследователь, говорил Тиндаль, находит источник знания. Задача учителя — придать этому знанию необходимую форму. Это почетная и зачастую трудная задача. Но эта задача может быть окончательно выполнена лишь тогда, когда сам учитель честно стремится присоединить какой-то ручеек к большому потоку научного открытия. Конечно, можно сомневаться в том, может ли настоящая душа науки полностью ощущаться и передаваться человеком, который сам не был обучен непосредственным соприкосновением с природой. Совершенно верно, мы можем, пожалуй, иметь хороших квалифицированных лекторов, с большими способностями, чье знание однако приобретено от других людей, а не своими непосредственными исследованиями, так же, как мы можем ждать хороших назидательных проповедей от людей с большими умственными способностями. Но для этой силы науки, соответствующей тому, что отцы пуританизма называют экспериментальной религией сердца, вы должны подняться до непосредственного исследователя».
Можно было бы привести значительно больше цитат из «Итогов и заключений» Тиндаля. Достаточно сказать здесь, что стимул к научным исследованиям в Америке никогда еще не имел более красноречивого защитника, чем Тиндаль. Призыв, с которым он обратился во время своей американской лекционной поездки в 1872–1873 гг., был услышан и привлек к себе внимание в каждом уголке Соединенных Штатов и Британской империи. Не будет преувеличением, если я скажу, что ответом на этот призыв было движение за научное исследование в американских колледжах и университетах, которое берет свое начало от тех памятных лет. В своем раннем периоде оно возглавлялось знаменитым Джозефом Генри, президентом Колумбийского колледжа Барнардом и другими американскими учеными, которые сотрудничали и общались между собой в Национальной Академии Наук, основанной по постановлению конгресса в 1863 году.
Я попытаюсь показать в ходе моего рассказа, что это было величайшим интеллектуальным движением в Соединенных Штатах, о плодотворных результатах которого никто не мог мечтать пятьдесят лет назад. Конца этого движения еще не видно.
Тиндаль обратил мое внимание на восьмой том журнала «Nature». Я еще до этого прочел в нем статью о Фарадее, но там было много и других статей, защищавших дело научных исследований в колледжах и университетах. «Итоги и заключения» Тиндаля вызвали у меня глубокий интерес к этим проблемам и, кроме того, они бросали очень яркий свет на кэмбриджское движение, которое, как сказано мною выше, я чувствовал перед тем, как я встретился с Тиндалем. В этих статьях, написанных самими профессорами, Кэмбриджский университет подвергался суровой критике якобы за полное отсутствие стимула к научным исследованиям. Одна из этих статей так характерна для настроений в Кэмбридже в 1873 году, что заслуживает быть отмеченной. Она помещена в восьмом томе «Nature» и озаглавлена: «Голос из Кэмбриджа». Я приведу короткий отрывок:
«Во
Даже президент Колумбийского колледжа Барнард не осмелился высказать такую суровую критику! Самый энергичный призыв был сделан президентом Британской Ассоциации по Развитию Науки на собрании в Брадфорде в сентябре 1873 года. Он был также напечатан в восьмом томе «Nature». Эти энергичные обращения были опубликованы несколькими месяцами позже после лекций Тиндаля в Соединенных Штатах. Они звучали для меня многократным эхом громового голоса Тиндаля, каким он читал «Итоги и заключения» во время его американской поездки.
Весь этот материал, рекомендованный Тиндалем, дал мне такое представление об естественных науках, какого у меня не было прежде. У меня были лишь смутные понятия о них, полученные из книг Максвелла и Лагранжа, которых я касался раньше. Область науки является неизвестной и чужой страной для юноши, который входит в нее, так же, как Соединенные Штаты были для меня чужой страной, когда я высадился в Касл-Гардене. Максвелл, Лагранж и Тиндаль первые научили меня, как познать душу неизвестной страны — науки, и когда я познал ее, я почувствовал себя так же уверенно, как и на Кортланд-стрит, после того, как я прочел и понял раннюю историю Соединенных Штатов. Я знал, что вскоре могу подать прошение для получения гражданства в великом государстве, называемом наука. Таковы были мои мысли, с которыми я шел на второе свидание с Тиндалем.
Когда я через месяц после моего первого визита снова явился к Тиндалю, я принес с собой определенный план моей будущей работы. Это понравилось ему, потому что он говорил мне, что каждый молодой человек должен доходить до всего своим умом — тот же самый совет, который дал мне несколько позже профессор Йельского университета Виллард Гиббс. Я сказал Тиндалю, что мое повторное чтение «Итогов и заключений» прояснило мой взгляд, и я отлично знал, каков должен быть мой следующий шаг. Он от души смеялся, когда я сказал ему, как восемнадцать месяцев тому назад я забрел в Кэмбридж, как гусь в туман, и спросил меня, где я взял такую фразу. Я сказал, что это была сербская поговорка, и он посмотрел на меня крайне удивленно, услышав, что я родом серб.
«Ну, видите, я не раскусил вас так быстро, как вы думали. Я думал, — сказал он, имея, очевидно, в виду мою привычку подчеркивать звук р в английском произношении, — что вы американец шотландского происхождения». «Почему же не ирландского?» — спросил я, входя в его шутливое настроение. «Ах, мой юный друг, — сказал он с веселым огоньком в глазах, — вы слишком рассудительны и осторожны для ирландца. Я не знаю, что бы я подумал, если бы увидел вас, когда вы забрели в Кэмбридж, «как гусь в туман». Он был, по-видимому, удивлен моим подробным анализом его «Итогов и заключений» и впечатления произведенного этой работой на американских и английских ученых. Заметив, что ему нравится неофициальная беседа, я рассказал ему о своих альпийских похождениях в Швейцарии и об опасениях моего английского знакомого как раз потому, что я был слишком далек от «большой рассудительности и осторожности». «Ну, что ж, — ответил Тиндаль, — я мог бы подозревать в вас ирландское происхождение, если бы я встретил вас в Швейцарии двадцать месяцев назад. Но вы чудесно изменились с того времени, и если вы будете изменяться и дальше, гусь, который пришел в Кэмбридж, станет лебедем, когда он покинет Кэмбридж».
Я сообщил Тиндалю, что блестящий отзыв Максвелла о Гельмгольце, который я прочел в книге Кампбелла и в журнале «Nature», подсказал мне решение: переехать из Кэмбриджа в Берлин и начать изучение экспериментальной физики в знаменитой лаборатории Гельмгольца. Он кинул на меня веселый взгляд и, возвращаясь к моей гусиной аллегории, сказал шутливо: «Вы уже перестали быть гусем в тумане. Предоставим теперь решить Гельмгольцу, являетесь вы лебедем или нет». Затем, уже более серьезно, добавил: «В берлинской лаборатории вы найдете те вещи, которые я и мои американские и английские друзья хотели бы видеть в действии во всех лабораториях колледжей и университетов в Америке и в Британской империи. В этом отношении немцы играли ведущую роль на протяжении более сорока лет и они были блестящими руководителями». Значит это-то и было причиной, рассуждал я, почему двенадцать лет тому назад Тиндаль заявил своим нью-йоркским друзьям: «И я предлагаю… отдать каждый цент, который вы так щедро жертвовали на мои лекции, на образование молодых американских ученых в Германии».