От косяка до штанги

Перец Павел

Утренник обещался быть омедициненным и унылым. Пришлось отправиться в военкомат, прикрыть пол-лица офтальмологическим картонным кружком, идентифицируя черные букашки, изображенные на тест-плакате. Букашки замаскировались под шрифт. Прислушаться к шепоту ухо-горло-носового доктора, повторять за ним цифры второго и третьего десятка. Подставить чашки колен под молоточек у невропатолога. Дать полюбоваться подростковой писей у хирурга. Получить на финише у терапевта вердикт «годен», тяжкий, как известие о наличествующем в организме сифилисе. Приписаться.

После окончания трех положенных курсов в Российском художественном лицее мне светил дополнительный четвертый,

после которого я становился мастером инкрустации и резьбы по дереву, и мог поступить в «Лесопилку» без экзаменов. Возникли планы поехать в страну сосисок и бюргеров и там производить изделия под маркой Hand Made. Обратите внимание на днища фарфоровых чашечек в магазинах. HM – две маленькие печатные мандавошки, увеличивающие цену изделия в десятки раз. Мастер говорил о румынских капентерах, поставляющих на европейский рынок конкурентоспособную мебель. Приводил примеры бывших советских граждан, его сподвижников в деле потребления водки, ныне оприходованных западным капитализмом, которые владели частными мастерскими в Праге и Берлине.

Наша столярная группа готовилась произвести на свет незаурядные курсовые работы: резные трюмо, инкрустированные шкафы с гнутыми дверцами, шкатулки в виде слонов и бегемотов, в животе которых девочки могли хранить колечки, сережки и прочую бабью тряхомудию. Мы ездили по музеям, протаптывали тропинки на зеркальном паркете исключительно ради старинной мебели. Срисовывали понравившиеся модели, штудировали каталоги, бодали сверстниц Гагарина, ставших музейными смотрительницами, профессиональными вопросами, на которые они не могли ответить.

Мастер с апломбом телеведущего ОРТ объяснял, что со времен Екатерины II в мебельном производстве мало что изменилось (если не брать в расчет убогие кубики современных «стенок» – плоды конвейера). Некоторые секреты столяров прошлого либо утеряны, либо никого не интересуют. Все клеи производились из натуральных компонентов из-за чего мебель, ставшая антиквариатом, по-кремлевски нерушима, в отличие от табуреток и стульев, слепленных на советских заводах.

– Ты знаешь, как собрать остов кровати, чтоб она не скрипела каждый раз, когда трахаешься? – спрашивал мастер, и тут же продолжал. – А они знали. Попробуй-ка царскому вельможе сделать лежбище, которое стонет каждый раз, когда на него ложишься – тут же голову оттяпают.

Он принес в мастерскую четыре доски, зашипованные хитрым образом, и при помощи молотка (никаких гвоздей и шурупов) собрал каркас для будущего матраса. Мы скакали по нему всей группой – доски молчали, будто и не сосна это была, будто не поскрипывала она, стоя в лесу, колыхаемая ветром.

С таким запалом хотелось сделать напоследок что-то стоящее. Да и не на последок. Мастер непрозрачно намекал, что четвертый курс нашего училища (эксперимент лицейского начальства) станет для меня путевкой в жизнь. С трех групп планировалось выбрать восемь человек, и получить из этой сыворотки особый продукт – не только высококлассных краснодеревщиков, но и подготовленных абитуриентов. Учебе отводилось чуть ли не первое место, что несвойственно для СПТУ.

Я был главным кандидатом в привилегированную компанию тинейджеров-четверокурсников. Но поступать в институт не собирался. Сразу после училища планировал начать работать, влиться в поток людей, чья общность образует родительские представления о самостоятельности. В любой профессии есть высший эшелон, и попасть в него можно только за счет наглости, упорства, профессионализма и таланта. В журналистике это глянцевые и деловые журналы, куда заказан вход отформатированным

репортерам из ежедневных многотиражек. В столярном деле – это люди, которые не вкалывают на фабриках, производя за месяц немыслимое количество скамеек или кухонных столов. Это те, кто сидят дома с набором ножей и стамесок, или где-нибудь в арендованном подвале с парочкой портативных немецких станков (и станки эти могут хоть сверлить, хоть строгать), и выдают на гора замысловатый шкафчик, стоящий больше, чем весь интерьер в квартире среднестатистического работяги. Это ваятели опилочных масс, зодчие стружечной пыли.

Поперек моих радужных планов лег шлагбаум президентской прихоти. Теннисист Ельцин издал указ о досрочном призыве в армию. Всех членистоучащихся среднеобразовательных заведений выпускали не летом, а в феврале, чтобы они подпали под весенний призыв. В институт поступить никто не успевал. Всю группу с третьего курса отправили в свободное плавание прямо в пасть вооруженных сил РФ. Она клацнула где-то над ухом, эхо этого звука отдавалось по всему городу в виде молодцев в метро, которые вылавливали зазевавшихся клиентов первой чеченской кампании. Столярные выкрутасы пришлось задвинуть, и покорно сделать курсовые работы из ДСП. Заурядная, как выходки первого российского президента, которые уже перестали удивлять кого бы то ни было, наскоро сварганенная бытовая мебель пришибла полет фантазии.

Я принял условия конспирации, заклеймив себя пятном изменника Родины. Когда случалось ночевать дома, и в пять утра в дверь звонились охотники на новобранцев с криком: «Откройте, милиция!», папа посылал их в область анального отверстия, и дверь не открывал. Я косил. Косил надежды моих потенциальных сатрапов в погонах.

Отрезок второй

Ее звали Таня, а его Костя. Таня работала в женской консультации, Костя, ее муж, хирург по образованию, начинал заниматься коммерцией, торгуя медикаментами. К Тане ходила моя Маша со своими женскими вопросами тире проблемами. Я обшивал деревом в их квартире стены, шкафчики, двери, которые сам же и изготовил. Наполнял жилое помещение сосновыми щупами, тонкими, как шоколадная плитка. Длинные дольки желтой древесины преображали кухню. Кропотливая работа, несложная, но изнуряющая.

Когда армейский вопрос предстал во все красе, Костя договорился с кем-то из небожителей Мечниковской больницы, и меня положили туда на обследование. О том, что я «левый», знал только заведующий отделением. Для остального персонала я был пациентом, рядовым, как армейский новобранец.

Мое тельце мутузили по полной программе – анализы всех видов, гастроскопия (глотание длинного техногенного члена с видеокамерной залупкой), комариное высасывание крови из вены через день. Когда я пожаловался какой-то врачихе на то, что при нагибании испытываю боли в пояснице, она, посмотрев поверх очков на мой бухенвальдский торс, констатировала с беспристрастностью гиппократовского клятвенника:

– Почки опущены. Качай пресс.

В палате лежал овощ по имени Николай, который ухлестывал за медсестрой. Почему-то он выбрал меня в качестве исповедника, испражняясь отходами слов, от которых уши даже не вяли – они обесточивались, повисали как два лопуха. Монологи не прекращались полночи, его не трогал нарочитый храп, который я имитировал с мастерством Джека Николсона. Спикер брал пример с шума прибоя в морской раковине, не замолкая ни на секунду.

В один из дней я подошел к медсестре и шепнул: