От любви не умирают
Шрифт:
– Это тебе там такую причёску сделали? – съязвил Маслицкий.
– В парикмахерской я работаю.
– И что ты там делаешь?
– Я там убираю.
– Вам не хватает моих денег?
– А ты давно был в магазине?
– Ты же знаешь, я никогда не ходил по магазинам.
– Так походи, ценами поинтересуйся.
Маслицкий вынул из кармана портмоне:
– Вот, возьми. Это всё, что у меня с собой. А почему Максим не зашёл, не сказал, что у вас трудно с деньгами?
– Он не придёт.
– Ну, если гора не идёт к Магомету… Я буду время от времени наведываться. Надеюсь, ты позволишь?
– Я не имею права что-либо запрещать тебе. Тем более что квартира твоя.
– Ну я пошёл. В случае чего – звони. Ты не забыла номер моего телефона?
Елена с молчаливым
С того дня в его памяти всё чаще стал возникать укоризненный взгляд Елениных глаз… С того же дня и начались его страдания. И наконец он решился. Нет, это и сейчас тошно вспоминать. Неужели Регина удерживала бы его, если бы он сказал всё как есть? А он… Сначала, когда план свой выверял, чувствовал себя не очень хорошо. Короче, мерзко чувствовал себя. И как Регину с Казиком «застал», что-то внутри шевельнулось: то ли Регину жалко стало, то ли перед собой стыдно. Но тогда он быстро успокоился: мол, цель оправдывает средства. Разве он девушку-подростка соблазнил, чтобы истязать себя? Женщина должна быть осмотрительной. Регина – тем более: какая-никакая, а писательница всё-таки. Неужели она не знала, что почти всех мужчин в определённом возрасте «бес в ребро» толкать начинает. Только тот, кто умнее, погуливать погуливает (цветочки, свидания), а семьи своей держится, потому что понимает: в такие годы привычка становится сильнее всех даже самых романтических чувств. А он захотел новую жизнь начать! Нет, он не собирался обманывать Регину: сам верил в то, что говорил. Только ведь, как сказал поэт (или философ?), «Ничто не вечно под луною». Так в чём же виноват Маслицкий? Регина после того случая с Казиком бросилась объяснять Маслицкому нелепость его ревности (она ведь не подозревала даже, что ничего ему объяснять не надо) – тогда он показал ей «документик». Нет, здесь он, мягко говоря, всё же некрасиво сделал…
Регина пробежала глазами ту «анонимку», сразу завяла как-то и молча ушла.
На третий день на работу к нему позвонила: «Ты почему не идёшь домой? Ты бросил нас?»
Маслицкий, как всегда, избегая говорить «да» или «нет» (не любил он прямолинейности, считал её издержками плохого воспитания), начал нести какую-то околесицу и обрадовался, когда в трубке раздались короткие гудки. А вечером у проходной он увидел Регину. В первый момент ему захотелось спрятаться: боялся, что Регина снова, как было уже однажды, бросит ему в лицо отчаянное: «За что?!» Взять бы и сказать: «А так! Ни за что! Просто, чтобы легче было. Для меня!» Нет уж, пусть думает, что он тоже страдает, но, как бы того ни хотел, не может простить предательства. Достоинство не позволяет. А достоинство для Маслицкого, Регина это хорошо знает, прежде всего. Достоинство и порядочность.
А она уже шла навстречу. По её порозовевшим щекам, по опущенным глазам было видно, как ей больно от унижения (прибежала, сама прибежала!). Но желание видеть его, говорить с ним было сильнее всего другого, и она махнула рукой на «всё другое».
– Ну привет! – голос у Маслицкого беззаботный, почти весёлый. – Случилось что-нибудь? Нужна помощь?
Он охватил взглядом её стройную фигуру и на какой-то момент растерялся: она ещё влекла его, как не влекла ни одна из женщин, которых он знал за свою жизнь. А ведь были среди них и намного красивее Регины. Были и такие, о которых говорят «без комплексов в интимном плане». Только почему-то ни одна из них не принесла ему столько той запретной радости, как она, Регина. Может, потому, что каждая из них (и Елена тоже) ласкали его так, словно плату наперёд выдавали, инстинктом женским постигая: чем щедрее будет та плата, тем больше наслаждения получит она, прежде всего она. Он был лишь средством. Те старались взять, ухватить. Регина – отдать. Отдать и быть счастливой отражением его радости. И зря говорят, что мужчины – эмоционально глухие существа, что они не чувствуют нюансов. Чувствуют не хуже женщин, только словами это высказывать не спешат, так как многословие всё же не мужская черта.
И снова что-то затеплилось в нём, заволновало, но он тут же овладел собой:
– Так что случилось?
– Ничего. Я только
Маслицкий прервал её:
– Регина, не верить в очевидное может только идиот. Поэтому не надо об этом. Пусть между нами менее лжи будет. Обиды у меня на тебя нет. Полюбила ты другого – на здоровье. Мы в своих чувствах не вольны. Не волнуйся: я его на поединок вызывать не буду. И мстить тебе – тоже. Если ты из-за квартиры переживаешь, то завтра… нет, послезавтра у меня будут деньги, и я заплачу за год вперёд. Год живи себе спокойно, а дальше сама думай. Или пусть Казик думает. И давай останемся друзьями.
– Друзьями? – Регинины губы задрожали. – Спасибо тебе. Прощай, Солнцеглазый.
Солнцеглазый… А существует ли такое слово? Скорее всего, она придумала его, как и другие, сначала такие желанные: она же придумывала их только для него, а это так льстило самолюбию! Но со временем – Маслицкий тогда ещё и сам себе не смог бы объяснить почему – её «придумки» начали раздражать его. И однажды он не сдержался.
Вера уже улеглась, а они с Региной сидели перед телевизором: шла передача то ли о Пастернаке, то ли о Бунине, и Регина даже рукописи свои оставила, хотя обычно смотреть телевизор не очень любила. Она не сразу заметила, что Маслицкий то и дело «клюёт носом», а когда заметила, обиделась немного, но виду не подала, только тихонько тронула его за плечо:
– Ах ты, сплюшка моя дремлюшка! Иди ложись.
В груди у Маслицкого знакомо шевельнулся злобливый комок, и он выдохнул:
– Наработалась бы ты с моё, так вообще развалюшкой стала бы. Это тебе не бумажки в редакции перекладывать.
Он, нарочито некрасиво оттопырив губы, передразнил её:
– Сплю-у-у-шка!
Регина отшатнулась, словно её ударили: никогда он не говорил с ней так! Маслицкий, взглянув в её побледневшее лицо, спохватился:
– Извини, пожалуйста! Сам не знаю, какая муха меня укусила. Обещаю: такое больше не повторится. А если повторится, я сам себе язык вырву.
«Такое» начало повторяться всё чаще. Язык себе Маслицкий, конечно же, вырывать не стал, даже прощения уже не просил, жаловался только на испорченные нервы. Он видел: Регина мучительно ищет причину того нехорошего, что возникло между ними, чувствует какую-то пока непонятную свою вину и пытается искупить её, предупреждая каждое его желание и преданно заглядывая ему в глаза своими прозаично-серыми, словно осеннее небо, глазами. А его начал уже раздражать и этот преданный взгляд…
Разговор у проходной стал последним их разговором. Маслицкий знал, что Регина ещё месяца три не уезжала (ждала его?), а потом через Ольгу, жену Казика, передала ему ключи от квартиры. Он думал, что будут слёзы, упрёки, длинные «душещипательные» письма к нему: что-что, а писать она умеет. Нет, она не оставила ему даже прощальной записки. Почти два года она ничем не напоминала о себе. Он же, когда и всплывало в памяти что-нибудь связанное с Региной, сознательно старался избавиться от этого, так как заметил, что каждый раз в такие минуты в нём пробуждалось щемящее чувство, определение которому не мог бы дать даже самый тонкий, опытный психолог. Чувство это было в такой степени личное, что даже попытка его определения представлялась Маслицкому кощунственной. Но время делало своё. Оно постепенно ослабляло, размывало и без того неопределённое, что подсознательно жило в нём, нарушало желанный покой и мутило душу.
И вот журнал с её фотографией. И проницательный – или высокомерный? – её взгляд. Нет, видно, действительно «ничто на земле не проходит бесследно».
– Ты знаешь, – отозвалась Елена, – Бирюковы на море собираются. Всей семьёй. На новом автомобиле.
– Что ты мне уже который раз сегодня про Бирюковых? – недовольно поморщился Маслицкий. – Я же всё равно в Вадимову полукриминальную «фирму» не пойду. Ведь, если что, ты не станешь мне передачки в тюрьму возить, не так ли?
Елена хотела ещё что-то сказать, но вздохнула только (с тех пор, как он вернулся, она вообще перестала противиться ему) и снова взялась за сервант.