От первого лица
Шрифт:
Самое грустное, что на нее и подумали, когда она уволилась.
Ну не станешь же каждому тыкать в глаза окуляры, приматывать их за запястье к установке и твердить: смотрите! Смотрите, вы станете другими людьми! Потрудитесь немного душою, что вам стоит?
Интересно, что ходили к нам в лабораторию на сеансы в основном одни и те же люди, про которых и так было известно, что совесть у них есть. Многие не ходили из-за лени, а мерзавцев к установке Арсика было просто не подтащить. Они прослышали о чудесных свойствах света и повели
Я вынужден был писать объяснительные записки. В них я объяснял, почему разрешил эксперименты, какую цель они преследуют, зачем допустил к ним посторонних.
Разве я мог написать: «Эксперименты преследуют цель сделать всех честными людьми»?
В институте улучшилась трудовая дисциплина. Меньше стали курить в коридорах. Равнодушным стало не все равно. Мы с Арсиком замечали, что стало так, и радовались про себя. Разные проходимцы, которые раньше чувствовали себя в безопасности, взволновались. Они строчили докладные и даже анонимки. Нам припомнили моральный облик, трудовую дисциплину, несдачу норм ГТО. Атмосфера в институте становилась все напряженнее. Примерно, как у нас в лаборатории, когда мы только начинали.
Но у нас в лаборатории пять человек, и все воспитывались светом. В институте же было больше тысячи. Поэтому масштабы явления были совсем другие.
Однажды утром мы нашли Арсикову установку разбитой. Кто-то ударил по окулярам кувалдой, разбил коммутационный блок, а доску с датчиками попросту украл.
Арсик со слезами на глазах стоял над изуродованной установкой, над могилой спектре» радости и совести, и растерянно говорил:
— Как это можно, Геша? Я же хотел, чтобы лучше, чтобы добрее...
Катя и Шурочка плакали. Игнатий Семенович обреченно вздыхал.
— Я предполагал, я чувствовал—— бормотал он.
Я пошел к директору. Директор выслушал меня и назначил комиссию. Это все-таки выход — назначить комиссию. В комиссию вошли помощник директора по кадрам Дерягин, профессор Галилеев, Татьяна Павловна Сизова и я. Своим чередом шло следствие через милицию. К нам приехали сотрудники в штатском, осмотрели разбитую установку, завернули в тряпочку кувалду и увезли.
Через несколько дней наша комиссия стала заседать. Решили опросить сотрудников моей лаборатории. Я как лицо заинтересованное вопросов не задавал и сидел молча. Первой вызвали Катю.
Она вошла в кабинет Дерягина, где мы заседали, и опустилась на стул. Несколько секунд длилась пауза, никто не решался первым начать расспросы. Затем Татьяна Павловна, кашлянув, обратилась к Кате. С такими интонациями обращаются к трехлетним детям.
— Катюша, расскажите нам о... Что вы видели в установке Арсения Николаевича?
— Вы же сами смотрели, Татьяна Павловна.— сказала Катя.— Вы же знаете.
Татьяна Павловна поджала губы.
— Я в научных целях—— сказала она.
— Вас кто-нибудь принуждал к участию в опытах? — спросил Дерягин.
— Нет,—
— А скажите...— начал профессор Галилеев.— Как вы лично оцениваете воздействие опытов на вас? Что вы чувствуете?
Катя потупилась. Я знал, что сказать неправду она не сможет — слишком долго она смотрела картинки Арсика. Потом Катя резко подняла голову и улыбнулась. Улыбка была бесстрашной, открытой, такой, что помощник директора бросил испуганный взгляд на профессора.
— Мне хорошо,— сказала Катя.— Я люблю. Я счастлива. Вы даже не можете понять, как я счастлива.
Дерягин изучающе посмотрел на меня. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но Татьяна Павловна быстро проговорила:
— Вот и замечательно! Вот и прекрасно!.. Товарищи, я думаю, вопросов больше нет?
Галилеев развел руками. Катю отпустили. На ее месте возникла Шурочка. Она была возбуждена и метала в комиссию огненные взгляды. Галилеев спросил ее, что говорил ей Арсик, перед тем как начать опыты. Как товарищ Томашевич объяснил необходимость ее участия? Шурочка вскочила со стула и грозно произнесла:
— Вы Арсика не трогайте! Он здесь ни при чем. Он гений... Вы понимаете? Да вы на судьбу должны молиться, что рядом с ним работаете!
— Прекратите! — прикрикнул на Шурочку помощник директора.
— А я вас не боюсь, не орите на меня,— сказала Шурочка.
Дерягин побагровел. Он покрутил головой и пробормотал :
— Распустились!
— Возможно, я должен молиться на судьбу,— мягко начал профессор.— Я этого не зная. Объясните, почему вы считаете Томашевича гением? Что он сделал такого гениального?
Шурочка махнула рукой и села. Она смотрела на меня с сожалением, потом вздохнула и сказала:
— Вы лучше меня должны понимать. Вы же ученые... Я просто смотрела, я ничего не понимаю, эго надо чувствовать. Почему Пушкин гений? — усмехнулась она.
— Вы на Пушкина не ссылайтесь,— сказал Дерягин.
— Если бы эти сволочи не разбили установку, вы бы все поняли. Посмотрели бы только...— сказала Шурочка.— Геннадий Васильевич, почему вы молчите? Вы же все понимаете! — обратилась ко мне Шурочка.
— Успокойся и позови Игнатия Семеновича,— сказал я.
Комиссия проглотила мое распоряжение. Шурочка ушла, в кабинете стало тихо. Тучи сгущались над столом помощника директора по кадрам. Уже слышались отдаленные раскаты грома. Атмосферное электричество щелкало неожиданными искрами в обивке дивана и чернильном приборе с бронзовым медведем, стоявшим на столе.
Вошел Игнатий Семенович и с ходу сделал заявление. Он сказал, что не понимал сути опытов Арсения Николаевича, они даже казались ему вредными, но потом он пересмотрел свою позицию и понял, что открытие Томашевича сулит человечеству огромные блага морального порядка. Благодаря ему, сказал Игнатий Семенович, произойдет всеобщее повышение сознательности на базе роста личной совести.