От первых проталин до первой грозы
Шрифт:
— Я не брал! Не надо, боюсь! — закричал он таким страшным голосом, что у меня мурашки побежали по коже.
— Что она с ним будет делать? — зашептали оставшиеся в комнате.
— Господи, помоги! — пролепетал кто-то, тихо всхлипывая.
Дверь вновь распахнулась, вышел Коля, бледный, трясущийся, но живой, целый.
— Борис, ко мне! — крикнула Лизиха.
— Иди, не бойся! — шепнул Коля. — Не бьёт. Поклясться заставляет.
За Борисом в страшную комнату пошёл Вася, потом Серёжа… Все ребята
Наконец я услышал:
— Георгий, иди сюда!
Онемев от ужаса, я, как во сне, встал со своего места, прошёл переднюю и очутился в спальне Лизихи.
Посреди комнаты помещался маленький столик; он был накрыт белой скатертью. На ней стояла горящая свеча и лежала какая-то небольшая толстенькая книжка в синем бархатном переплёте с золотым тиснёным крестиком посредине.
Сама Лизиха сидела тут же на стуле. Лицо у неё было уже не свирепое, а какое-то жуткое, налитое кровью и совсем неподвижное.
Она пристально взглянула на меня и сказала мрачным голосом:
— Ты, конечно, не взял! Тебя только так, для порядка, как и других. Ты не взял кошелёк? — В её голосе вдруг послышалось какое-то недоверие.
— Не брал, честное слово, не брал!
— Положи руку на евангелие. Поклянись, что не брал и не знаешь, кто его взял. Помни: если скажешь неправду или утаишь что-нибудь, бог страшно накажет, руки отнимутся, язык… Клади руку, клянись!
Я положил правую руку на бархатную книжку. «А ну-ка сейчас рука отнимется или онемеешь, что тогда? — мелькнула страшная мысль. — Тогда она решит, что я взял».
— Говори: «Клянусь, что денег не брал и не знаю, кто это сделал!» — зловещим шёпотом произнесла она.
Я повторил и пошевелил пальцами руки. «Слава богу, кажется, не отнялась».
— Иди!
Всё так же, как во сне, я вышел из страшной комнаты и сел на своё место.
«А что будет с тем, кто взял? — неожиданно подумал я. — Он ведь не сможет сказать неправду. Это — клятва. Солжёт — язык отнимется».
Елизавета Александровна вызывала всех по очереди, но никто не признался, и ни у кого не отнялись ни руки, ни язык.
— Хорошо же! — сказала она угрожающе. — Встаньте все в ряд.
Мы встали. Елизавета Александровна начала у каждого тщательно обследовать карманы.
— А это что? — свирепо сверкнув глазами, обратилась она к Борису.
— Это, это… это пу-пу-пу-гач, — заикаясь, еле выговорил он.
Елизавета Александровна выхватила из кармана игрушку и со злостью швырнула её в дальний угол, чуть не угодив при этом Ольге прямо в лицо.
— «Пугач»! Я тебе покажу, подлец! Но и осмотр карманов ни к чему не привёл. Кошелька ни у кого не оказалось.
— Садитесь по местам. Начинайте заниматься своим делом.
И она тяжёлой, расхлябанной походкой пошла в переднюю.
— Теперь
Все мы сидели, замерев на своих местах, и прислушивались к шаркающим шагам в передней.
— Вот он! Ах ты, подлец! — раздался нечеловеческий крик.
Лизиха ворвалась в комнату, как исступлённая. Она трясла кошельком.
— А-а, подлец! А ещё на евангелии клялся. Подлец, клятвопреступник!
Она подбежала к столу и схватила за руку Васю. Схватила, сдёрнула на пол:
— На колени! Вот тебе, вот, вот, вот!.. — И она изо всех сил ударила его по щекам. — Вон из моего дома! Вор, подлец! Во-о-он! Сейчас полицию позову. В тюрьму, в острог!..
— Я не брал, ей-богу, не брал! Простите, не брал я… — в ужасе, сам, верно, не понимая собственных слов, лепетал Вася.
— Ах, ты ещё врать, врать ещё! Вот тебе, вот!.. С размаху она, видно, попала по глазу. Мальчик взвизгнул от боли и вскочил на ноги.
— Простите, пожалуйста, простите его! — вдруг выскочил и встал перед Елизаветой Александровной Митенька. Встал и заслонил собой Васю. — Простите его, — повторил он, — у него мать больна! Он хотел у вас рубль попросить, хотел, да побоялся.
Елизавета Александровна на секунду опешила от этой неожиданной защиты. Но тут же опомнилась и грубо оттолкнула Митю:
— Не лезь, блаженный! Тоже защитник! Мать заболела, так он воровать? А завтра с ножом придёт, зарежет… Вон из моего дома, вон! — снова заорала она. — Пришли мать ко мне. Не пришлёшь — в полицию заявлю. Оба воры, обоих в острог упеку!
Не помню, как я оделся, как вышел на улицу. Даже Серёжа, всегда такой стойкий, мужественный, и то был подавлен.
— Уж взял бы деньги, и дело с концом! — раздражённо сказал он. — А кошелёк-то зачем? Видно, не успел вынуть, помешал кто-то. Так и сунул, дурень, в пальто!
У нас дома весть о воровстве и страшной расправе произвела очень тяжёлое впечатление, в особенности на маму. Михалыч тоже был огорчён.
— Бедность, — сказал он. — От бедности чего не сделаешь! — Но потом, подумав, добавил: — А всё-таки лучше бы попросил. Чужие кошельки таскать не следует…
— Оставь, пожалуйста, свою мораль! — перебила его мама. — Кого просить-то? Я попросила на лечение Татьянки. Много кто дал?
— Да-а-а-а! — протянул Михалыч. — Скверная история. Тяжёлая история.
— Знаете что, ребятки, — сказала мама, — я вам дам пять рублей, отнесите их Васе, скажите — взаймы, мол, пусть когда сможет, тогда и отдаст. Ну, хоть через год, через два…
— Нет, он теперь не возьмёт, — покачал головой Михалыч. — Ему и ребят теперь стыдно будет, ведь на их же глазах попался.