От сессии до сессии… или Из жизни советских студентов
Шрифт:
А дальше приходил черёд семейной жизни. Товарищ Сидоров продолжал пускать слюни при виде посторонних представительниц прекрасного пола, и ему периодически даже удавалось затащить кого-нибудь в постель. Иногда об этом узнавала или, ещё хуже, горе-прелюбодея заставала на месте преступления законная жена, и тогда Сидоров выглядел, как побитая собака, оправдывался и торжественно обещал, что «это в последний раз». Супруга ругалась, била его по лысеющей голове посторонними предметами и угрожала парткомом. Однако никуда уже не шла, так как не хотела нанести вред материальному состоянию семьи. Могли ведь понизить мужа в должности или лишить премии! Вот так они и жили в счастливом браке долгие годы и умирали в один день. Последнее, правда, случалось не всегда…
Так попал в плен брачных уз и Валерьян Савельич. Молодой хирург и коммунист распределился в Гореловскую больницу с дальним прицелом – ему прочили в некотором
Валерьян Савельич отличался безмерной похотью, особенно по пьянке, а выпить он был совсем не дурак. И вот однажды, хлебнув на дежурстве лишку спирта, он залез на полуграмотную санитарку Машку Хрюнину, которая работала в пищеблоке на подсобных работах. Манька, как водится, забеременела, о чём и сообщила молодому специалисту сразу, как узнала сама. Ну, а дальше – всё как обычно. Коммунист Башкатов новости был, мягко говоря, не рад и предложил своей случайной сожительнице сделать аборт. Та, хоть и имела четыре класса образования, житейски была совсем не дурой и такой шанс упускать не собиралась. Она обратилась в партком, и перед Савельичем встал ребром вопрос: или Хрюнина становится Башкатовой, а сам Валерьян остаётся уважаемым членом КПСС и в перспективе возглавит больницу, или товарищ Башкатов прощается с Маней, но также с партией и перспективами.
И превратилась Хрюнина в Башкатову. Через несколько лет умер старый главный врач, и мечта Валерьяна Савельича исполнилась: он стал полновластным хозяином больницы. А ещё через несколько лет он набрал силу, оброс серьёзными связями и смог – непонятно каким образом! – сделать супругу, Марию Ивановну, заместителем главного врача по лечебной работе, хотя образования, в отличие от массы тела, выросшей вдвое, у неё за эти годы совсем не прибавилось. Понятное дело, спорить с главным никто не хотел, и правила Мария Ивановна больницей вместе со своим мужем, раздавая по собственному разумению кому пирожки, кому оплеухи, гордо покачивая в процессе сразу тремя подбородками.
Стахан Иванович
Мы в сопровождении Александра Николаевича вышли на улицу и испытали настоящее дежавю. Перед бараком возле лавочки продолжал барахтаться, нецензурно бранясь, уже знакомый нам долговязый мужчина неопределённого возраста.
– Местная достопримечательность – Стахан Иванович, – пояснил Саня в ответ на наши недоуменные взгляды.
«Интересное имя», – подумал я.
Если в России времён императорского правления имена новорождённым выбирали по святцам, то в Советском Союзе, где религия была объявлена «опиумом для народа», каждый фантазировал, как хотел. Относительно адекватные граждане ограничивались Танями, Манями и Андрюшами в честь мамы, папы или двоюродной бабушки, а особо идейные выдумывали идеологически обоснованные имена. Хорошо, если это были «Роза и Клара» в честь дорогих товарищей Клары Цеткин и Розы Люксембург. Полбеды, если ребёнка называли «Вилен», «Владлен» или «Владилен», формируя имя любимому чаду из инициалов вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Гораздо хуже, когда пролетарий обладал буйной фантазией и действовал по наущению низкосортного зелёного змия. Тогда появлялись на свет «Тракторины» (в честь первого советского трактора), «Смемиримпы» («смерть мировому империализму») или, прости Господи, «Даздрапермы» («да здравствует Первое Мая»).
Имя «Стахан» своим происхождением было обязано товарищу Александру Стаханову, передовику производства, знаменитому шахтёру, выполнявшему за одну смену чуть ли не десяток норм, и основоположнику «стахановского движения» – битвы за максимальную производительность труда. Надо честно сказать, что баснословную выработку герою помогала выполнять вся шахта в целом, а настоящая фамилия его была «Стаканов». Но «стакановское движение» (кстати, весьма распространённое в Советском Союзе не только среди шахтёров и весьма почитаемое самим передовиком, который двигался в известном направлении с особым усердием и даже, говорят, помер от алкоголизма в молодые годы) звучало слишком неоднозначно, что вынудило партийные власти немедленно подкорректировать фамилию знатного рабочего.
Так он стал «Стахановым», а некоторые идеологически подкованные последователи его истинного движения начали портить жизнь своим несчастным детям с рождения, нарекая их, например, «Стаханом».
– И кто этот Стахан Иванович? – заинтересовался Борода.
– Врач. Хирург, – ответил наш проводник.
– ?????
Мы были в шоке.
Как выяснилось, Стахан
Дружбы Стахан особо ни с кем не водил, поскольку народ вокруг подобрался изрядно пьющий и интеллектуально убогий, ему не чета. И всё кончилось бы хорошо, если бы не Марина… Жена то ли исходно была, то ли от скуки и однообразия деревенской жизни стала полной противоположностью своему мужу. Она безбожно пила всё и со всеми подряд, а напившись, устраивала оргии с первыми попавшимися под руку самцами любого возраста и чина. О детях и муже женщина периодически забывала, неделями не бывала дома и ночевала неизвестно где. Бедный Стахан работал, как проклятый, один воспитывал детей, а в свободное время читал. Только времени этого становилось всё меньше. Так продолжалось несколько лет, даже рождение мальчика неизвестно от кого лишь на пару месяцев заставило Марину прервать разгульную жизнь.
Стахан Иванович терпел молча. Он всё меньше и меньше читал, пока не прекратил совсем, ходил неряшливо одетый и… начал в одиночку выпивать: сначала только водку раз-два в неделю, потом водку и портвейн четыре-пять раз, потом всё то же и пиво сверху ежедневно. Оперировал он по-прежнему хорошо, лишь иногда, перебрав, допускал небольшие просчёты, впрочем, существенно не влиявшие на течение болезни. Но однажды произошло непоправимое. Его собственная старшая дочь заболела аппендицитом, диагноз был поставлен с опозданием. Оперировать взялся сам Стахан, хотя пьян был изрядно и на ногах держался с трудом. Его уговаривали отказаться от сомнительной затеи, но тщетно… Что уж он сотворил не так, в чём ошибся, никто не знает, да только девочка умерла прямо на операционном столе. Смерть дочери перевернула всю жизнь и без того несчастной семьи. Марина резко завязала с выпивкой, публично прокляла мужа и через несколько дней уехала из Горелово в неизвестном направлении, забрав с собой оставшихся детей.
А Стахан… От него больше никто и никогда не услышал ни одного внятного слова. Он пил, не просыхая, а начиная трезветь, пил снова. На работу ходить перестал. Все попытки товарищей и коллег образумить его ни к чему не привели. Думали даже поместить бедолагу в психиатрическую больницу, да в радиусе ста километров ничего подобного не обнаружили и отступили вовсе.
Так и ползал он уже почти восемь месяцев от дома до больницы, кувыркался, матерясь, возле любимой лавочки, периодически, наверное, что-то ел и забывался тяжёлым, недолгим сном, чтобы потом проснуться, ухватить бутылку дрожащей рукой и продолжить своё бессмысленное существование. Окружающие его жалели, но со временем привыкли и стали относиться к бывшему хирургу как к некоему постоянному неодушевлённому атрибуту своего быта. А про Марину в Горелово больше никто не слышал.
– Жаль мужика, – пробормотал Рыжий, дослушав до конца трагическую историю бывшего хирурга. – Всегда говорил, всё зло от баб!
– Ладно тебе, от них не только зло всё-таки! – примирительно проговорил Саня. – Пошли смотреть больницу.
Гореловская больница
Я позволения сказать, «корпуса» больницы мало отличались друг от друга. Они представляли собой деревянные бараки с обшарпанными дощатыми полами в коридорах, в кабинетах врачей и в палатах на восемь-десять человек, где стояли койки времён, наверное, ещё Первой мировой войны. На вид они напоминали гамаки; при попытке улечься на пружинистое ложе «мягкое место» даже не очень габаритного пациента оказывалось в опасной близости от пола, надо признать, начисто вымытого. Процедурные кабинеты и операционные были сплошь покрыты местами потрескавшимся кафелем с непонятным рисунком, стёршимся от времени и частого мытья. Поликлинический корпус отличался отсутствием окафеленных помещений и палат, зато здесь находился небольшой актовый зал с подиумом и трибуной, над ними висели кумачовые лозунги: «Слава КПСС!» (кстати, «Слава КПСС» – это совсем не еврей и даже вовсе не человек, это значит СЛАВА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА!) и «Да здравствует советский народ – ВЕЧНЫЙ строитель коммунизма» (выделено мною, я подумал, что при товарище Сталине за такое могли и расстрелять!).