От Советского Информбюро - 1941-1945 (Сборник)
Шрифт:
"Я, - говорит, - погибаю".
Я бегу наверх и говорю пулеметчику:
"Там человек пропадает, пойдем".
Он говорит:
"Я тоже раненый".
Я ему говорю:
"Это неважно, все мы тут раненые. Пойдем!"
Мы с ним взяли матрац и пошли снова вниз за Абдулаевым. Так мы его и вынесли вверх на матраце. Сказали ему:
"Сейчас мы принесем тебе воды".
И пошли осматривать комнаты.
Всюду тишина. Дошли до последнего окна. Тут из противоположного здания по нас из
Теперь уже свободно прошли мимо окна и в кухню. Там варилась фасоль, грелся чай и было ведро воды.
Я говорю товарищу:
"Смотри кругом, пока я напьюсь воды и налью фляжку".
Потом он также напился.
Вернулись к Абдулаеву, дали ему воды наконец.
Стало смеркаться. На улице мотор слышен - или танк идет, или машина.
Смотрим, подошла немецкая самоходка и стала против нашего окна, - а гранат противотанковых у нас нет.
Я говорю пулеметчику:
"Я сейчас побегу за гранатами и возьму".
А самоходка подошла и начала стрелять вдоль по улице.
Я вернулся к воротам. Пулемет вдоль улицы бьет, и самоходка стреляет. Пройти нельзя. Кричу через улицу нашим:
"Дайте гранату!"
А они не слышат за грохотом.
Потом, как затихло между двумя выстрелами, я опять закричал:
"Киньте мне гранату!"
"Ну ладно, бросим, только, - кричат, - лови. Сначала один запал".
Завернули в бумажку и бросили мне запал. Два метра не докинули.
Я по-пластунски подполз, взял, потом отполз. Тогда они прямо в ворота кинули гранату уже без запала.
Я поймал ее и бросился обратно по коридору в ту комнату, против которой стоит немецкая самоходка, вложил запал, дернул кольцо, кинул в переднюю гусеницу, а сам лег под окно.
Получился через три секунды взрыв. Я сразу поднялся. Два немца соскочили с пушки. Я выстрелил - одного убил, другой заполз за пушку. Пушка встала. Поставил пулеметчика наблюдать, а сам вернулся вниз, дал двум раненым воды. Потом выбежал через двор к воротам. Вдоль улицы бьет еще пулемет, но уже в темноте. Даст очередь и молчит. Все-таки легче.
С той стороны улицы, в парадном, наши сидят, но перейти ко мне нельзя. А у меня трое раненых, потому что пулеметчик тоже лег без сил - у него слишком много крови из плеча вышло.
Тогда я вынес из комнаты, где были нары, три матраца на двор к воротам. И Абдулаева и другого раненого снес вниз и положил на матрацы. Пулеметчик, правда, сам пошел и лег.
Я с кухни взял веревки - там веревок много было - и ковшик, тяжелый, железный.
Пулеметчик меня спрашивает:
"Что ты делаешь?"
Но я ничего не сказал, времени не было с ним разговаривать.
Взял
Они сначала испугались, думали - граната, а потом поняли, взяли ковшик и с ним конец веревки.
Я кричу им:
"Давай теперь быстрей тяни!"
А Абдулаеву говорю:
"Ты хоть зубами за матрац возьмись, если руки не держутся, а то свалишься, пропадешь среди улицы".
Они натянули веревку и в одну секунду перетащили матрац через улицу. Быстро, как на салазках.
Потом отвязали веревку и вместе с ковшиком мне обратно вернули.
Так я всех трех раненых переправил и остался один на весь дом, как хозяин. Когда совсем темно стало, мне через улицу подкрепление подошло, и мы пошли другой дом занимать...
А так на веревке через улицу переправу делать - это я не в первый раз. Мы так и раньше - и боеприпасы, и пищу в термосах переправляли...
* * *
На этом обрывается рассказ Ерещенко.
Остается сказать, как и где я встретил самого Ерещенко.
Было раннее утро. За ночь наши и югославские части, очистив район вокзала, наконец, прорвались через реку Саву, и бой шел на той стороне, в Земуне, в последнем, еще не взятом предместье Белграда.
Несмотря на ранний час, разбитые, почерневшие и кое-где еще дымившиеся улицы Белграда были полны народом.
Люди шли по тротуарам и мостовым, наступая на хрустящие осколки стекол, шагая через сорванные провода.
И все-таки город имел праздничный вид: такое количество красно-бело-синих - югославских и красных - наших флагов свешивалось со всех крыш, окон и балконов.
Мое внимание привлекла картина, неожиданная в своем сочетании печального и смешного.
По мостовой медленно двигалась телега. Она была доверху нагружена разнообразным домашним скарбом, покрытым пылью и обсыпанным известкой.
На передке телеги, рядом с равнодушным хмурым возчиком, неловко скорчившись, сидел седой генерал в форме старой югославской армии, в высокой круглой генеральской шапке французского образца.
Все это было такое же выцветшее и пыльное, как вещи, громоздившиеся позади генерала на телеге, - и потертая шапка, и мундир с поперечными складками, видимо, только что вынутый из нафталина, и увядшие позументы на штанах.
Куда он ехал, почему ехал с вещами и на телеге - я не знал. Но одно было ясно при взгляде на этого человека: все эти годы он наверняка сидел в своем углу, равнодушный ко всему, кроме сохранения собственной жизни.
И сейчас он так же равнодушно ехал по освобожденному Белграду со своими вещами, по каким-то своим делам.