От Советского Информбюро - 1941-1945 (Сборник)
Шрифт:
– А тебя никогда не задерживали немцы?
– Нет. Только один раз. А то я ходил всегда спокойно. У меня спрашивали, куда я иду. Я отвечал, что иду к бабушке. Бабушка жила в Волике, а мама - в Радване. И все мне верили.
– А на самом деле ты бывал у бабушки?
– Бывал несколько раз. Кушал там у нее.
– Рассказывал что-нибудь?
– Нет, ничего не рассказывал. Она мне только давала покушать, и я уходил.
– А домой не заходил ни разу?
– Нет.
– Почему?
– Я боялся, что мама меня не пустит опять уйти. А потом мы далеко
– А почему?
– Они узнали, что отец бежал в Россию, а я ушел в партизаны. И они увели маму и брата. Я еще не знал даже этого, когда видел отца.
При этом воспоминании лицо его стало печальным. Я не нарушал молчания, а он минут пять сидел и ничего не говорил.
– Значит, ты всегда в разведку благополучно ходил?
– спросил я. желая перевести разговор на другую тему.
– Только один раз я попался к немцам, и то это было не в разведке.
– А как же это было?
– Это было около Банско-Бистрицы. Партизаны вышли на окраину, и немцы незаметно окружили их. И взяли десять человек в плен. И меня тоже.
– А у тебя было оружие?
– Было. Когда немцы нас окружили, я опустил револьвер в сапог. Нас взяли в плен и посадили на машины. И в каждой машине ехал немецкий автоматчик. В кузове машины я стоял около немца. Он отвернулся, чтобы закурить, а я вынул у него из автомата обойму и спрыгнул через борт машины. Он схватил автомат, а стрелять не мог: у него не было обоймы. А я убежал с дороги в лес, и потом шел к партизанам по карте. Я знал, где они находятся.
– А ты умеешь разбираться по карте?
– Конечно, - просто сказал Андрей Гога.
– Меня учили.
– А пистолет так и остался у тебя в сапоге?
– Да, - сказал он, - пистолет остался у меня в сапоге. Мне пистолет подарил командир отряда Василь. Я его берег.
– А стрелять тебе приходилось из твоего пистолета?
– Приходилось, - вдруг застенчиво улыбнувшись, сказал Гога.
– Сегодня утром мишень повесили на двери и стреляли.
– А по немцам?
– По немцам я стрелял, но в них не попал. Я далеко тогда стрелял. Я их тогда не мог убить. Я их убил, когда в прошлом году бросил в них гранату.
– Как это случилось?
– спросил я.
– Мы шли в разведку с партизанами. Только подошли к дороге, а по дороге ехали немцы. Мы стояли за скалой над самой дорогой. У меня была противотанковая граната. Я ее взял и бросил вниз, когда проезжала немецкая машина. Она взорвалась. Мы вышли на дорогу. Партизаны нашли трех убитых немцев. Взяли у них документы и взяли пистолеты.
– А тебе они не дали?
– Чего?
– Пистолета.
– Нет. У меня же был пистолет, вот этот, - Гога внушительно похлопал себя по висевшему у него на поясе парабеллуму.
– Мне не нужен был пистолет, я им отдал.
Он тихо сидел передо мной, этот худенький мальчик с внимательными глазами, гладко зачесанными назад волосами и усталым лицом. Кроме висевшего у пояса парабеллума, в нем не было ничего воинственного и необычного.
–
– спросил я его, когда почувствовал, что наш разговор подходит к концу.
– Теперь поеду до Берлина, - сказал он просто и убежденно, как что-то само собой разумеющееся.
– А в Москву хочешь попасть?
– спросил я его, зная, что мечта попасть хоть на неделю в Москву - мечта огромного числа людей в любой из славянских стран, которые я объехал за этот год.
– Сначала поеду до Берлина, а потом до Москвы, - все так же серьезно сказал он.
И вдруг, сжав губы, пристально посмотрев на меня, добавил как что-то самое заветное и давно решенное:
– А потом я хочу быть летчиком.
– А вдруг тебя не примут, вдруг у тебя глаза плохие. ' - Все равно я буду летчиком, - повторил он.
– Все равно я буду летчиком, летчиком!
– три раза повторил он.
И я понял по его лицу, что пробовать шутить над этим или пробовать возражать ему было бы не только жестоко, но и бесполезно, - все равно он будет летчиком. Если у него будут слабые глаза, он будет летать в очках, но все равно будет летать. Если у него будет один глаз, он все равно будет летать с одним глазом, как Вилли Пост. Он будет летчиком! Все равно будет! Он все равно добьется в жизни всего, чего захочет, он, этот старый партизан 1931 года рождения.
30 марта 1945 года
Евгений Воробьев
Трубка снайпера
С трубкой Номоконов был неразлучен всю войну. Даже в засаде он всегда лежал, держа трубку в зубах. Там нельзя зажечь трубку, тем более подымить вволю, можно только лежать, посасывая холодный и все-таки желанный, аппетитный мундштук.
Номоконов умело маскировал свою позицию. Его не находили немцы и теряли свои.
Он прикидывался валуном, обросшим мхом, когда воевал на Карельском перешейке.
Он выдавал себя за сноп пшеницы под Житомиром.
Он подделывался под кряжистый пень в лесах Валдая.
Он притворялся трубой сгоревшего дома на окраине прусского городка Гольдан.
Война бросала Номоконова на разные фронты, и всюду он оказывался за тридевять земель от родных мест. Иногда письмо шло из дому месяца два, и тут не было большой вины почтарей. Далеки родные места, и не скоро дойдет на фронт письмо из поселка, затерянного в глухой тайге Забайкалья.
– Песню про славное море, священный Байкал помните?
– спрашивает Номоконов.
– Там наши места упоминаются. "Шилка и Нерчинск не страшны теперь..."
В мирное время Семен Данилович Номоконов плотничал, а все свободные дни занимался охотой. В родных местах Номоконов славился искусством выслеживать и бить в тайге дикого кабана, сохатого, медведя. В улусе Делюн, где он провел детство, тайга подступала чуть ли не к порогу дома. С девяти лет он начал охотиться. Отец и соседи брали мальчика с собой на промысел. Партии уходили в тайгу на полтора-два месяца, за триста - четыреста километров от дома, к Олекме и Алдану. Семен учился сызмальства экономить патроны: у бедного охотника каждый патрон был на счету. Как знать, не эта ли таежная бережливость положила начало меткости маленького охотника?