От судьбы не уйдешь

Уилсон Кара

— И это твое самое яркое воспоминание? А когда тебя ранило?

— Вот это я помню плохо. Смутные образы, как во сне. Цветок запомнился гораздо острее.

Некоторое время Мэдж лежала зажмурившись и явственно видела этот цветок, возможно пурпурный, в грязи, среди стрельбы, и молодого человека с глазами цвета морской волны, глядящего на него. Ей почему-то вспомнился Джимми. Отгоняя видение, Мэдж открыла глаза и взглянула на грудь и живот Майкла — свидетельство того, что он пережил. У нее не было его мужества. Она бы так не смогла.

—

Я одевалась у себя в закутке, — тихо сказала она, вдруг представив себе это так же ярко и отчетливо, как это было в тот день. — Через полчаса надо было заступить на дежурство, а я никак не могла надеть ботинки. Помню, что один шнурок завязался узлом. Внезапно раздался сигнал тревоги — массовое поступление. Я кое-как натянула одежду, схватила недопитую кружку с кофе и вылетела прямо на сортировку. И вот я бегу, стараясь поспеть к трапу самолета, и думаю — наверное, идет дождь, потому что мне капает прямо в кружку. Поднимаю глаза — а никакого дождя нет.

Ее голос упал, так же как тогда упало ее сердце.

— Надо мной был фюзеляж самолета. И то, что капало мне в кофе, было кровью раненых.

Старая боль возникла в груди. Джимми взывал к ней, но Мэдж отказывалась слушать. Она жестоко отшвырнула его туда, где он должен был находиться. Где все они должны были находиться.

— И ты думаешь, такое проходит бесследно? — тихо спросил он.

Днем она бы не ответила на этот вопрос. Но сейчас, лежа в его объятиях, под его защитой, Мэдж обрела голос:

— Но мне не надо было никого убивать!

— А что, люди страдают от войны только потому, что они должны убивать?

— Я делала свою работу, — настаивала она. — Я всего лишь делала свою работу.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем ты делала свою работу? Зачем ты приехала в Корею?

Мэдж открыла рот для ответа, но слова не шли с языка. Слова, которые уличали и обвиняли ее.

Ей очень нужна была помощь.

Она сразу попала в мир, состоящий из бесконечных верениц военных автомобилей и пыльных аэродромов, шума и жары, невероятных запахов. Конечно, она беспокоилась. Козыряла кадровым офицерам. Была готова выполнить любое задание.

— Они умирали, — наконец сказала она вслух. — Что бы там ни происходило, слишком много ребят умирало, и я знала, что не могу помочь им.

Некоторое время Майкл гладил ее по голове, словно он был матерью, а она — испуганным ребенком. Страдающим, обманутым.

— Знаешь, как называли посттравматический синдром в Гражданскую войну [3] ? — очень мягко спросил Майкл.

— А какое отношение это имеет к нашей истории? — слабо возразила она, не желая больше слышать о войне.

3

Имеется в виду Гражданская война в США между Севером и Югом (1861–1865).

—

Выслушай меня! — попросил он. — И на этом закончим. Сейчас это называют ПСС. В Корее это называлось «военный психоз». Во Второй мировой войне — «военный надлом», в Первой — «контузия». Ты знаешь, как это называли в Гражданскую войну, Мэдж?

— Нет, — прошептала она. — Скажи.

Он приподнял ее так, что они оказались лицом к лицу, пристально посмотрел ей в глаза.

— В Гражданскую войну, Мэдж, — сказал он так проникновенно, что ей захотелось плакать, — это называли «солдатское сердце».

Мэдж не могла ничего ответить. У нее перехватило дыхание.

— Мне хотелось, чтобы ты это знала, — продолжал он, гладя ее по шее. — По-моему, это самое лучшее название из всех, не так ли?

Слезы покатились у нее из глаз, горячими капельками обжигая ему грудь.

— Да, — всхлипнула она. — Да, конечно.

Мэдж снова увидела себя в тот день с кружкой кофе в руке. Увидела, как крупная капля крови упала на ободок и скатилась по белой эмали прямо на большой палец, оставив темный след. Одна капля крови, которую она никогда не сможет вытравить из памяти, подобно леди Макбет.

— Я с тобой, — прошептал Майкл, крепко обнимая ее. — Я с тобой, Мэдж.

И впервые за многие годы она разрыдалась, чувствуя невольное облегчение: он был рядом, он принимал ее боль.

11

Так больше не могло продолжаться. Прошло уже четыре дня после той сладкой, фантастической ночи, а Мэдж все еще не знала, что ему сказать. Она была в полном смятении. Майкл знал о Сэме. Никто этого не знал. Никто бы не понял. Он понял.

Там, в маленькой, недоделанной комнатке, на раскладушке, он вручил ей самый замечательный подарок, который она когда-либо получала от мужчины. Но при этом он открыл старые двери, которые лучше было держать закрытыми, и выпустил на свободу не только старые воспоминания и старых демонов, но и старые эмоции. Грусть и печаль, которых не должно быть у женщины, видящей своих детей здоровыми и счастливыми. Ужасное разочарование в тупой администрации больницы. Бесполезный гнев и опустошающая меланхолия. Неожиданная ярость и еще более неожиданные вспышки восторга. Все это теперь переполняло Мэдж. И все это пришло к ней потому, что она попросила Майкла Джордана любить ее.

Ей хотелось попросить его еще кое о чем. А именно — уйти из ее жизни, чтобы она могла вернуться к прежнему шаткому равновесию. И каждую ночь, запирая дверь своей спальни, она садилась в легкое кресло около кровати и боролась со стремлением побежать к нему.

Так она и сидела всю ночь одна, ни с кем не деля свое вино. А утром возвращалась к жизни, будто ничего не изменилось.

— Из каких соображений вы задерживаете разрешение? — сдерживая ярость, осведомилась Мэдж возможно вежливей.