От судьбы не уйти
Шрифт:
К концу недели изможденный, дотла отупевший от постоянного напряжения и непомерной усталости, Филипп еле держался на негнущихся ногах. После захода солнца, присев возле стола, он уронил тяжелую голову на сложенные в замок руки, широко зевнул и чуть было не заснул, если бы не назойливый комар, вонзивший жало прямо ему в нос. «Ах, ты ж нечистая! Ишь, кровопивица, что надумал!» – лягнул себя по лицу, оторвал от столешницы нездоровую голову и тотчас увидел, как за окном, в аккурат напротив него, женщина, что приходила на днях, облачается в тонкую, почти прозрачную сорочку до пят. Грациозные движения её были наполнены неведомым волнением
Сон как рукою сняло. «Прозевал!» Судорожно сглотнув, Филипп подскочил, будто ужаленный. Больно задев макушкой низкую притолоку, он выбежал во двор. И снова, как прежде, никого. Тогда, очертив палкой круг, где, как ему показалось, только что одевалась ночная искусительница, он пристроился на призьбе* под окном, да так и просидел, в чём был, чтобы случайно чего не пропустить, до самой утренней зари, съёжившись от ночной сырости и прохлады. На рассвете Яков, выгоняющий на выпас стадо, с нескрываемым удивлением наблюдал, как тяжело дыша хозяин ползает на карачках посреди двора, длинной палкой отгоняя от себя ничего не понимающую домашнюю скотину.
И снова его ждала привычная засада. Добрую неделю он караулил незваную гостью и всё насмарку – вместо прежних Яшиных и коровьих следов, в очерченном ночью кругу находились только отпечатки его собственных колен и ног. От жестокой обиды и бессилия помутилось в мозгах. Вцепившись обеими руками за голову, чтобы случайно не хватил удар, он упал на землю и забился в нервном припадке. Так и нашёл его возвращающийся с выгона Яков: недвижимого, с перекошенным от нестерпимой боли и страдания лицом, лежащего, скрючившись, посреди двора в густой пыли вперемешку с коровьим навозом и куриным помётом.
Очухался Филипп только на следующий день, а заговорил и того подавно. Просто лежал, обиженно вытянувшись в струну, уставившись незрячими глазами в толстую потолочную балку над головой. Порой он тревожно вздрагивал, раздражённо отмахивался от надоедливых мух, но вставать и говорить не торопился – думал. А потом его прорвало, да так, будто весной бурлящий поток. Духовником на время, по обоюдному согласию, стал Яков. Намеренно скучая, он терпеливо выслушал больного, потом, как ни в чем не бывало, спокойно проронил:
– Если нравится, женись.
– На ком? На навке*? – опешил Филя. – Ты часом не свихнулся головой, с утра до ночи сидя в своем сарае?
– Зачем на навке? Женись на Татьяне, – сделал Яша вид, что не обиделся.
Теперь пришла очередь удивляться Филиппу. Перед его глазами возникло багровое, с синюшным оттенком лицо Настиной сестры, её безликая, нескладная фигура, худые, с длинными костлявыми пальцами руки, такие же худые, будто нарочно вытянутые ноги, а там, где у других женщин находилась грудь, жалкие, практически неприметные, крохотные бугорки. «Жердь жердью, а не баба! Оглобля*», – подумал в сердцах, а вслух огрызнулся:
– Издеваешься?
– Слепой? – вопросом на вопрос ответил Яков, недоуменно передернув плечами. Переступив с ноги на ногу, он было открыл рот, намереваясь что-то сказать ещё, но, передумав, промолчал, только снисходительно махнул рукой. Уходя, Яша настойчиво пожелал молодому хозяину скорейшего выздоровления, на что Филипп вскинулся, от злости покраснел, а после, будто подкошенный, упал на грязную растерзанную постель.
Вечером в пятницу он наконец решился – привёл в порядок свои
«Травы должны быть в росах, жена – при муже, а при детях – матушка», – подначивал он себя для пущей уверенности, стряхивая с начищенных с вечера сапог крупные прозрачные капли. С тем и отправился на базар, умышленно не обращая внимания на красноречивые, насмешливо-вопрошающие взгляды Якова. «Не надо мне чужих советов – я сам себе указ», – ворчливо думал он, на всякий случай отворачиваясь, чтобы не смотреть Яше в глаза.
Странное дело, вроде планами своими он ни с кем не делился, но, видимо, слава его бежала впереди него, так как первый же встреченный им старый знакомый начал разговор со слов:
– Слыхали, ты женой решил обзавестись. Давно пора, детям мать нужна, а тебе – на подворье хозяйка. Может, присоветовать кого? Ты это, не стесняйся, если что, за мной не станет – сосватаем, кого душа пожелает.
Филиппа немного покоробило от слова «мать», но что поделаешь, если правду мужик сказал. После смерти Насти в доме, не считая Татьяны, вообще не было ни одной молодицы. Он обвёл глазами праздничную толпу, выискивая Авдотью или хотя бы общих с ней знакомых, но тщетно, Дуня как сквозь землю провалилась. Не дали результатов и расспросы. Как только речь заходила о знахарке, люди шарахались от него, как от прокаженного, не помогали даже уговоры.
К полудню слово за слово выудил он, что женщина слегла, и болезнь её, как считали многие, неизлечима. Рассказывали, что раньше хоть в себе была, а на днях совсем занемогла – бредить стала, заговариваться, будто дочиста лишилась ума. Шептались, всё про конец света к Рождеству Христову твердит, про искупление грехов, а ещё – про покаяние на смертном одре, дескать, даже днём покойники мерещатся, к себе зовут, понуждают каяться, чтобы не сгореть в аду.
Хворь её на порчу грешили, мол, важному кому-то дорогу перешла. Так и сказала Филиппу давняя мамина подруга: «Была бы чахоточная или заразная – всё бы ничего, болезнь ещё никто не отменял, так нет, сохнет человек, страдает, а по какой причине, никто не знает. Мать еённая покойная, царства ей небесного, тоже на голову жаловалась. Пропала, горемыка, когда Дунька ещё в малолетстве была, повредилась рассудком, как нонче Явдоха. Кто знает, может, по роду нутро у них гнилое, или гнус в крови какой, но лучше с ней не связываться – бережённого бог бережёт».
После этих слов охота встречаться с Авдотьей и вовсе пропала, правда, помнил Филипп, как Дуня всякий раз крестила рот, когда садилась за обеденный стол, поэтому не очень верил им людям, да и чесаться в срамном месте не перестало, нужно было что-то думать, что-то решать. Как назло, ещё и день не заладился – с самого раннего утра рядом с его возом терлись одни лишь грудастые краснощекие молодицы. Казалось, они специально норовили очутиться у него на пути, чтобы напомнить о плотском грехе, а ещё – о плоской Татьяне, у которой ни спереди, ни сзади, вся фигура – сплошные кости да углы. У Филиппа от сравнения аж челюсти свело. Сплюнув от злости, он решил зайти в шинок, но только приготовился соскочить с подводы, как услышал: