От всего сердца
Шрифт:
На крыльцо кто-то поднялся. Яркин обождал, когда захлопнется дверь, потом снова заговорил, все более распаляясь:
— Сначала она мне часто писала, потом перестала. Я ей одно письмо за другим — молчит. Я к ее матери — нет, говорит, пишет, орден Красной Звезды получила, и полевая почта та же. Неужели, думаю, возгордилась? Не должно бы быть, не похоже это на Кланьку. До самого конца войны играла в молчанку. Пришла телеграмма — едет. Мать ее попросила, чтоб встретил. На станции все было, как следует: обнялись, расцеловались. Только что-то, разговаривая,
Дорогой, как выехали в степь, Кланька мне и говорит: «Я тебе, Ваня, сразу честно, по-солдатски, все выложу. Ты на меня не надейся. Я уже замужем!» Так, брат, она меня ошпарила, что бросил бы ее одну и убежал куда глаза глядят… До самой деревни молчал, будто мне рот кляпом забили. А дома такая обида скрутила, аж в глазах мокро!.. Начисто она тогда мою душу обворовала. Но ничего, взял я себя в руки, в изобретательство окунулся. Потом слышу — родила она мальчонку, а тут вскоре выплыло, что у лейтенанта жена есть…
Полетел в темень мерцающий светлячок окурка. Яркин скрипнул зубами и лег грудью на перекладину крылечка.
Долго молчали. Сквозь неплотно прикрытую дверь сочилась грустная песня.
— Ну и как же вы теперь? — спросил Родион.
— А никак… — Ваня опять закурил, глубоко затягиваясь, глотая дым. — Жалко ее, Кланю-то…
Он помолчал, потом вздохнул, тяжело, шумно, будто оторвался от ковша с водой.
— Ну, ладно, отвел немного душу, давай о чем-нибудь другом.
Мимо, оживленно разговаривая, все время проходили колхозники, стучали на крыльце каблуками, счищали о скребку вязкую весеннюю грязь. Пахло отсыревшим деревом, набухающими почками, землей.
— Ты что надумал делать в колхозе? — полюбопытствовал Яркин и тронул Родиона за рукав. — Давай ко мне на станцию, а? Ты стянешь заведующим, а я сменным монтером, за механизацию опять возьмусь… Я слышал, ты поднаторел за войну в технике…
Родион ответил не сразу, стоял и точно прислушивался. Где-то стучал оторванный ветром ставень, звонко смеялись девушки…
— Было дело, и с электричеством возился, — медленно, как бы раздумывая, проговорил, наконец, Родион. — Да у меня сейчас другая думка…
— Какая?
— Собираюсь в земле поковыряться, — таинственно сообщил Родион, — хочу попросить правление, чтоб звено дали!
— Да, хлеб сейчас большая сила, — согласился Яркин, — весь край бурлит. Через два дня в районе слет передовиков. Ты, конечно, правильно решил: далеко видишь!
— Еще бы! — Родион улыбнулся.
Когда они вошли в зал, там уже было полно народу. Все откидные сиденья были заняты, и Родиону с Яркиным пришлось пробираться на галерку. Она высилась голубым барьерчиком над темными глазницами кинобудки.
Зал цвел девичьими косынками, курчавились чубы парней, сверкали стариковские лысины. В переднем ряду пристроился дед Харитон: сунул меж колен железную трость, сложил на гнутом ее конце мослатые темные руки и оперся о них подбородком.
На сцене у глянцевитого крыла рояля стоял в сером костюме Ракитин — голубой струей стекал на его грудь галстук. На круглом, покрытом красной материей столе зеленел графин, в глубине, как маленькое солнце, качалось в воде зыбкое отражение света.
— Товарищи! — Ракитин постучал карандашом по графину, голоса смолкли, кто-то прокашлялся, и в зале наступила тишина. — Когда в прошлый раз мы беседовали о международном положении, вы просили меня прочитать лекцию о любви и дружбе… Но, прежде чем говорить об этом, я бы хотел рассказать, как мы представляем себе моральный облик советского человека…
Чувствуя насыщенную вниманием тишину, Ракитин возбуждался и, светясь улыбкой, говорил, все более горячась. Его слушали, боясь проронить хотя бы одно слово.
Узнав, о чем будет лекция, Кланя в первую минуту хотела уйти. Как будто нарочно и тему подобрали, чтобы растревожить ее, Кланю. Потом, откинув привычным движением челку со лба, она усмехнулась. Напрасно вы, девушка, нервничаете! Кому какое дело до того, что у вас неспокойно на душе?
В жизни все сложнее, чем кажется горячему, увлекающемуся лектору, который с завидной легкостью разрубает самые тугие и запутанные узлы.
Раньше она тоже верила, что все в жизни просто. Да и как могла она не верить открытым голубым глазам того, кто был первым на ее пути? И даже когда он выкручивался и лгал, она верила каждому его слову. Он не может ехать в деревню, ему там делать нечего. И она соглашалась. Хорошо, пусть устраивается, где хочет, она приедет к нему — хоть на край света, лишь бы быть с ним. У него, верно, так и не нашлось бы смелости сказать ей правду, да товарищ написал: лейтенант обманывает ее. Из-за этого изолгавшегося человека она оттолкнула Баню Яркина.
Она посмотрела на галерку и тотчас обернулась. Взгляд Яркина точно уколол ее в сердце.
«Почему мы сидим не вместе, как прежде, а по разным углам?» — тоскливо подумала она, стала снова слушать Ракитина и уже соглашалась с ним. Все казалось простым и ясным. Ведь они с Ваней не чужие, он любит ее, и у нее лучшего друга, чем Ваня, никогда не было. Вот встать сейчас, подойти к нему, положить руки на плечи: «Ну, хватит, не надо хмуриться! Давай выйдем отсюда, поговорим по душам. Не может быть, чтобы ты не понял меня».
Так почему же ты сидишь одна и у тебя холодеет затылок, когда он смотрит в твою сторону? Встань, иди к нему! Может быть, он снимет всю накипь и тяжесть с твоей души. «Мне хочется плакать, Ваня, родной мой, и я, как дурочка, разревусь сейчас здесь, при всех. Мне так обидно, так горько, что так все получилось…»
— Ты что? — зашептала Варвара и изо всей силы стиснула Кланину руку. — Перестань сейчас же, слышь?
Кланя опустила голову к коленям и концом рукава вытерла скатившиеся по щекам слезинки.