От всего сердца
Шрифт:
— Мостки на реке снесло! Паром посредине мотает!
Максим Полынин схватил под уздцы лошадь, крикнул:
— Петя, давай сюда! Оставляю тебя на току! А я с ребятами поеду мостки ладить!
Через минуту конь мчал Родиона к реке. Ветер буйствовал в лощине, гудели черные деревья, река бесновалась среди камней. Паром уже прибило к другому берегу, у рулевого колеса метался старик-паромщик.
— Держись, дедуш-ка-а!..
— Идем на подмогу-у-у!..
Подъехали телеги. Звенели, ударяясь о камни,
Оседлав сваленное в воду бревно, Родион забивал тяжелой кувалдой сваю, верхний конец ее скоро превратился в мочало.
— Ну как, не жарко? — кричал Максим Полынин.
— Банька добрая, что и говорить!
А комсомольцы уже лезли в реку. Они несли на плечах сбитые из жердей высокие козлы, на которые должен был лечь настил мостков. Вода заливала голенища, но ребята упрямо брели вглубь. Стоя по грудь в клокочущих волнах, они быстро укрепили козлы и пошли обратно, обнявшись, чтобы река не сбила с ног.
Вместе с ними Родион валил деревья, таскал плахи, камни, и эта ветреная влажная ночь и яростные в работе парни, и гудящие на ветру тополя, и рычащая, как в западне, река, и звезды, дрожащие в черных провалах туч, — все казалось ему необыкновенным.
Перед рассветом по новому настилу он прошел на паром.
— Ну как, дедушка, хорошо поработали?
— Ребром били работу! Ребром! — живо откликнулся промокший седобородый паромщик. — Усмирили окаянную! Чисто зверь бешеный, а не река!.. Ребятам бы для сугреву градусов не мешало!.. А заодно и мне… Как нахожусь на боевом посту.
— Заслужил, отец, заслужил!
Старик поднял над головой фонарь, оклеенный красной бумагой, и удивленно крякнул:
— Гляньте-ка, ребята! А ведь мы с вами вовремя управились: обоз-то уж на станцию идет!.. Ах ты якорь тебя забери!..
Подошел Максим Полынин, подмигнул Родиону:
— Ну как, выдюжим мы с вами соревноваться?
— Боюсь, что мы погорячились, — пошутил Родион. — Как бы не осрамиться!
К берегу подъезжали автомашины, подводы, груженные белыми мешками, точно гладкими речными валунами.
Прощаясь с чернявым пареньком, Родион сказал:
— Наведывайтесь к нам.
— Не беспокойся, заявимся!
Родион отвязал от дерена коня и повел к водопою.
За красноталом, словно в клубах кирпичной пыли, всходило солнце. Конь припал к воде, и Родион тихо посвистывал ему.
Хрустнул позади песок. Родион обернулся и замер: к берегу, размахивая косынкой, подходила Груня.
Она сбросила ботинки, забрела по щиколотку в волу.
Река перебирала на дне разноцветную гальку, волновала отражение смуглого лица девушки. Груня зачерпнула полную пригоршню воды, стала пить. С розовых пальцев сочились и падали сверкающие капли.
— Простудитесь.
Она медленно подняла голову. От воды лицо ее светилось,
Родион подошел к Груне, взял ее за локоть и потянул из воды, но девушка нетерпеливо вырвала руку.
— Ишь, недотрога… — смущенно сказал он.
— Какая уж есть, не взыщите!
Родион растерялся и добавил совсем некстати:
— Вот… уезжаю… я…
Девушка усмехнулась:
— Скатертью дорожка!
Эти слова точно ожгли Родиона. Он побледнел, шевельнул губами, и Груне вдруг стало неловко и тоскливо, как будто она ударила его.
Нога Родиона долго не попадала в стремя. Тогда он ухватился за луку седла и рывком бросил себя на кожаную подушку.
Конь с маху пошел крылатым наметом. Задыхаясь. Родион жадно ловил ртом влажный речной ветер.
Глава вторая
С тех пор Родион жил, словно прислушиваясь к чему-то. Неразговорчивый, он стал еще более замкнутым. С лица его не сходила легкая скользящая улыбка, похожая на отблеск светлой речной струи.
Пришла зима. В солнечный морозный денек из «Горного партизана» прибежали на лыжах комсомольцы, веселые, румянощекие, усыпанные снежной пылью.
Рассветовцы встретили их далеко за деревней, на холмах.
Среда гостей Родион увидел и Груню. Была она в черной короткой шубке-барнаулке, опушенной по рукавам, подолу и карманам голубоватым курчавым, как мох, мехом; из-под белого пухового платка румянилось ее чуть обветренное лицо.
Она спокойно встретила тоскующе встревоженный взгляд Родиона, и ему показалось, что губы ее шевельнула лукавая улыбка.
«Надо мной, — потупясь, подумал он, — не могла за это время высмеяться».
От лыжников валил пар, их полушубки, шапки закуржавели, ресницы были белые.
Первым сбросил лыжи Максим Полынин. Он воткнул их в снег, поздоровался со всеми за руку.
— Ну, показывайте, свое хозяйство, только без хитростей. — Посмеиваясь, он сбил па затылок косматую ушанку; она сидела на его голове, как птица, покачивая одним подбитым крылом. — Нас много, все недостатки на чистую воду выведем, во все щели залезем, всё пронюхаем. Верно, ребята?
— Нам скрывать нечего, у нас: все на виду, — добродушно улыбаясь, ответил Григорий Черемисин и повел перед собой рукой, как бы распахивая перед гостями широкие ворота.
В голосе его слышалась неподдельная гордость, точно ему одному принадлежало то, что открывалось глазам с крутого холмистого взгорья.
В серебристом от инея распадке, в паутине утренних дымков лежал его родной колхоз — десятки крепких бревенчатых, под железными крышами изб, над которыми свешивали свои седые бороды заиндевелые, словно деды, тополя.