От всего сердца

Мальцев Елизар

— Нет, нет, ты оставайся! Тебе понравится у нас, вот увидишь, — торопливо и смущенно сказала Груня. — Еще жениха тебе найдем и свадьбу сыграем…

— Мне не надо жениха шукать, я сама соби пошукаю, — весело подхватила Соловейко и засмеялась.

Поев, Груня поднялась.

— Что мало так? — спросил Терентий и, укоризненно поглядев на невестку, покачал головой. — Ночевать-то домой придешь? Или тут насовсем думаешь поселиться, около своей пшеницы?

— Приду, батенька, — сказала Груня.

Она взяла Соловейко под руку, и они побежали навстречу Гордею Ильичу,

шедшему из лесу с вязанкой веток.

Выслушав рассказ Груни, глядя на занявшиеся легким румянцем ее щеки, Гордей Ильич удовлетворенно крякнул:

— Вот это я уже люблю! Кто же такую затею предложил? Приезжая? Гляди ты, какая деваха! Ну, будем знакомы, — он пожал Соловейко руку.

Гордей ускакал в деревню и через часок прислал шпагат, колья.

Горластой гурьбой нагрянули парни, девчата, подростки. Иринка, Фрося и Кланя вбили на дорожках колья, и вот, точно первый плетень, вырос у края участка ряд пшеницы, шевеля на слабом ветру сонными чубами.

Груня носилась из края в край, следила, чтобы не ломали стебли, каждому ей хотелось сказать в благодарность что-нибудь ласковое. Тревожными, чуть испытывающими глазами следила за ней Фрося, и стоило Груне очутиться рядом с девушкой, как та молча сжимала ее руку или наклонялась к самому уху, обдавала знобящим шепотком:

— Не мути себя, слышь? Не мути… Обойдется.

Забредая по грудь в поднятую пшеницу, Груня то и дело оглядывалась на Соловейко. Бережно поддевая рукой влажные пласты, девушка прислоняла их к бечеве, весело щебетала с Григорием.

До самого вечера кланялась Груня земле. К лицу ее давно прилип жгучий жар, ломило веки.

Скрывшись за хребет горы, солнце разожгло там багряные костры заката. Быстро меркли в небе широкие полотнища их отблесков. Оранжевый, почти янтарный воздух сменялся сумеречной мутью.

Когда стало темнеть, подъехал на бричке Ракитин.

«Словно кто нашептал ему про мое горюшко», — подумала Груня. Ее смущало, что Ракитин всегда являлся в такие минуты, когда ей бывало особенно тяжело, но бессознательно радовалась его приездам. Так в горькие, тягостные минуты одиночества мы бываем рады тому, чье присутствие до этого обременяло.

Оставив у шалаша бричку, Ракитин пошел навстречу Груне. Он по привычке держал руки за спиной, точно хотел спрятать от нее тонкий таловый прутик.

— Здравствуйте, Груня! Ну, я вижу, у вас уже все в порядке?

— Да вот, поднимаем… — Груня с надеждой смотрела в его приветливое лицо, будто ждала от Ракитина особенной помощи. — Как раненому, сунули подмышки костыли… А будет ли от всего этого польза, не знаем!..

— Будет! Будет! — убежденно и горячо подхватил Ракитин и щелкнул таловым прутиком го голенищу. — Во всяком случае, вреда вы не принесли. — Он помолчал, казалось, думая о чем-то своем. — Вчера проводил в соседнем селе комсомольское собрание, и вдруг, слышу, забарабанил дождь. Ну, и о вас вспомнил…

Но хотя Ракитин нарочно подчеркивал, что вспомнил о Груне случайно, глаза его говорили, что он не забывает о ней никогда. Сколько раз, прощаясь с ней, он давал себе слово больше не думать о ней, избавиться

от неутихающей сердечной тревоги. Ну, не глупо ли, в самом деле, думать о чужой жене, которая, судя по всему, не чает души в своем муже? И все-таки, как ни был он загружен делами, мысль о Груне вспыхивала всегда и везде, и сколько он ни гасил ее, ему не удавалось приглушить этот живучий светлячок. И стоило Ракитину повстречаться с Груней, как снова его охватывало радостное беспокойство…

И вот он стоял, казалось, забыв обо всем, и глядел на ее исхудалое, нежное в закатных отблесках лицо, с темными припухшими губами. Не легко дался ей сегодняшний денек!

— Давайте, Груня… я подвезу вас до деревни, устали ведь…

— А тут девушка одна! — Груня оглянулась на поджидавших у шалаша подруг, отыскивая глазами Соловейко.

— Ну, как хотите. — Ракитин смущенно водил прутиком по руке. — И потом я хотел поговорить…

— Ладно, едем!

В конце концов, что зазорного в том, что Ракитин подвезет ее к дому?

Все, казалось, даже обрадовались, что ей не придется идти по деревне пешком, а Соловейко сказала:

— Я с дивчинами останусь, поспиваем, поговорим…

Но что-то тревожило Груню до тех пор, пока она не бросила в передок грязные туфли, не забралась в бричку и не вытянула усталые ноги на мягкой, луговой траве.

Захрустело под колесами прошлогоднее жнивье, зашлепали по лужам комья грязи.

Обветренное за день лицо горело, приятно саднили руки и ноги, не хотелось шевелить ими.

— Вам не холодно, Груня?

Она улыбнулась: ведь найдет же о чем спросить!

— Да нет… горю вся…

Он понимал, что задает ей никчемные вопросы, и все же его тянуло говорить о чем-нибудь таком, что касалось ее.

— Вы, что ж, в поле всегда в туфлях и шелковом платье работаете?

— Гордей Ильича собралась встречать… А тут дождь… Ну, и я…

— Ага, понятно…

Бричку покачивало, оседали под колесами залитые мягкой грязью выбоины. Налетавший с поля ветерок бархоткой гладил Грунины веки. Она ждала, о чем будет говорить Ракитин, но слышала его слова сквозь теплую, вязавшую тело дрему. Хотелось вырваться из ее сладкого теплаа, ответить, и не могла. Сон свалил ее голову на плечо Ракитина. И тот, внутренне замерев, боялся шевельнуться и правил одной рукой, дав лошади полную свободу.

Тихая, невысказанная радость журчала в душе Ракитина, и он ничем не хотел нарушать ее омывающего сердце светлого течения.

На ребро горы выкатилась луна. В оранжевых сумерках смутно виднелось лицо Груни с застывшей у переносицы резкой складкой, и Ракитину вдруг неодолимо захотелось прикоснуться губами и разогнать эту, не оставлявшую Груню даже во сне тяжелую хмурь.

Но он тут же взял себя в руки и отвернулся. Разве мог он злоупотреблять ее чистой доверчивостью?

Нет, одна мысль о том, что он замутит чужое счастье, была постыдна. Ведь они так любят друг друга! Чутье, правда, подсказывало Ракитину, что у Груни не все ладно с мужем, но пользоваться чужой размолвкой, неуверенностью, распутьем — для этого нужно иметь дурную совесть.