От всего сердца
Шрифт:
— Про Варвару узнать. — Силантий приподнялся с лавочки, заслоняя ладонью крохотный огонек цигарки.
— Тут она… — Иринка была сегодня так счастлива, и ей хотелось избытком своей радости одарить всех. — Чего вы ждете? Идите в избу…
Она слегка подтолкнула его во двор и захлопнула за собой калитку.
Силантий стоял, ослепленный светом из бокового окна, потом пригладил руками волосы, сунул руку а карман — так он чувствовал себя как-то увереннее — и, приминая шаткие ступеньки крыльца, поднялся
В гомоне и шуме, которые властвовали в избе после рассказа Гордея, Силантия заметили не сразу, и это дало ему возможность побороть первую, вяжущую робость.
Жудов помедлил, как бы ожидая приглашения, потом сказал глухо, как в бочку:
— Здорово живете, хлеб-соль…
Он не понял, ответили ему или нет: по избе пронесся легкий шум, будто все разом сказали про себя: «Угу».
Григорий отыскал глазами мать и кивнул ей. Рядом с Жудовым выросла высокая седоволосая старуха.
— Проходи, угощайся, — сказала она, и хотя она произнесла эти слова учтиво и тихо, на светлом лице ее не было той приветной улыбки, которой встречала она его прежде.
За столом потеснились, дали Силантию место, а неловкость, которую он внес своим приходом, быстро замяли, и через минуту, казалось, все забыли о нем.
Увидев перед собой полный стакан водки, Силантий проглотил слюну. Зачем-то потер ладони и, не поднимая глаз, сказал:
— Будем здоровы… С приездом…
Он выпил, водка зло обожгла горло, и ему казалось, что все смотрели, как он пьет.
Опорожнив стакан, он осторожно поставил его на стол, подвинул себе ломоть черного хлеба, тарелку с малосольными огурцами; после стакана водки было легче, он стал озираться по сторонам и сразу увидел Варвару.
Она сидела наискосок от него, опустив к тарелке темное от прихлынувшей крови лицо.
«Дожил, — подумал он, — собственная жена стыдится меня».
Дед Харитон, сидевший рядом, все время подливал в его стакан. Силантнй пил, с каждым глотком чувствуя себя смелее. Глухота, с которой он не расставался, как вошел в избу, сейчас пропала, он уже различал знакомые голоса, и ему уже не терпелось, как прежде, отвести душу в разговоре.
Уловив оброненное кем-то слово «война», Сялантий провел рукой по лицу, словно стирая налипшие тенета, и сказал глухо, будто убеждая самого себя:
— Теперь войны не будет… — И, пожевав красными полными губами, добавил: — Не дозволят…
— Это кто же нас от войны спасет? Уж не ты ли? — звонко крикнул Григорий, и гости притихли.
Силантий подумал, что ему надо промолчать, не ввязываться в спор, но кто-то хрустнул в нетерпении пальцами, близко, казалось, у самого лица, он увидел большие, ждущие глаза Варвары и тихо сказал:
— Ты не кричи…
— Для тебя старое, а для меня… на всю жизнь!
Силантий скатал в пальцах хлебный мякиш, разорвал его на части, склеил. Потом кинул мякиш на зеркальный бок самовара и, покачиваясь, разминая широкие плечи, стал пробираться в передний угол.
Откинув с потного лба прядь волос, Григорий поджидал его, бледный, с плотно стиснутыми губами.
— Ладно, Черемисин, не разжигай себя, — не дойдя шагов двух до стола, сказал Силантий и остановился. — Моя жизнь тоже не сладкая была… Она меня не хуже твоего наказала, я за свое с лихвой отплатил…
Гордей потянул Григория за пустой рукав кителя, но по тому, как дернул плечами Григорий, понял, что парня бесполезно уговаривать, он не успокоится, пока не выскажет все.
Григорий качнулся и опустил кулак на стол — звякнула посуда; кожа на скулах натянулась, набрякли желваки мускулов.
— Если б ты мне тогда попался, я б тебе место другое определил… Сам бы ты и яму себе вырыл…
— Правиль-но! — рычаще согласился Силантий. — Но советская власть простила меня. И ты прощай! Давай руку — и дело с концом…
— Не дам, — сухо отрезал Григорий я сунул руку в карман. — Если б две было — и то не дал бы… И… уйди ты отсюда подобру-поздорову!..
— Куражишься? — Силантий распахнул ворот рубахи, обнажая крепкую, как еловый пенек, шею, и скривил губы. — Черрт с тобой!.. Возьми тогда свою гармозу и сыграй мне отходную!..
Внезапная тишина обожгла его, и он понял, что зашел слишком далеко.
У Григория вылиняли губы, он скреб пальцами клеенку и задыхался.
— Мама… достань мой баян…
— Зачем тебе, Гришенька?..
— Дай, говорю!
Мать испуганно метнулась к кровати, дрожащими руками нашарила под нею сундучок, вынула блеснувший перламутровыми пуговицами баян.
Григорий бережно принял его, погладил лады, лицо его стало совсем белым. Он приподнял баян, и матери показалось, что он сейчас со всего размаха ударит его об пол.
— Гришень-ка!
Два голоса слились в один — Иринкин и матери. Девушка кинулась от порога к Григорию, повисла на его руке, и он сразу стих, сгорбился и пошел к лавке.
В нежилой тишине избы странно тихо я спокойно прозвучал голос Гордея:
— Ты, Жудов, на Григория не будь в обиде. Может, он немного лишку с горечи сказал, но ты его за сердце задел. У него еще горит душа, и он помнит, что в самые тяжелые годы, когда его товарищи гибли, ты по лесам шатался. Когда люди крепко к груди Родину прижимали, ты оттолкнул ее от себя, — он помолчал, сумрачно глядя на понуро стоящего перед ним мужика. — Если бы моим сыновьям жизнь воротить, они тоже тебя бы сразу не простили.