Отблески солнца на остром клинке
Шрифт:
– Да уж, – хрюкнул разбитым носом наёмник, – ещё как выбила! Хорошо дерёшься. Эх, девка меня голой рукой уделала, вот срам себе устроил на четвёртом десятке, вояка!
– Хорошо драться с тем, кто сопротивляться не в состоянии, – покривилась Тшера. – Возьми. – Она протянула ему свежий платок вместо уже промокшего от крови.
– Неужто и зла не держишь?
«На тебя, дурака?»
– Держала б – здесь бы не сидела.
«Да и ты бы не сидел».
Наёмник помолчал, о чём-то размышляя.
– Меня Виритаем звать. А тебя как?
– Можешь называть
– Мужское ж имя-то, – удивился Виритай.
– Зато сказать будет нестыдно, если спросят, кто тебе морду разбил, – уголком губ улыбнулась Тшера.
Виритай негромко рассмеялся, одобрительно покачал головой: и то верно.
– Выпить хочешь? – спросил он.
– Я не пью.
– Совсем?
– Да.
Виритай состроил удивлённую мину.
– Нельзя вам, что ли?
– Можно. Просто я знаю, что такое мозги, свёрнутые набекрень паршивой брагой.
Виритай понимающе усмехнулся.
– И хорошо, когда к этим мозгам в придачу всего лишь руки, хватающие девок за мягкости, а не два пера-Йамарана, – закончила она.
– Зарубила, что ль, кого? – полушёпотом охнул Виритай.
– Голову без вины отсекла. – Губы Тшеры чуть задрожали, и чтобы скрыть это, она усмехнулась. – Попался под горячую руку. Под пьяную горячую руку. За такое при нынешнем церосе Вассалов вешают.
– А ты… как же?
– Ушла как?
Виритай кивнул.
– Нагур выручил. «Ну, потерял парень голову из-за девки, ну, случается». – Она горько ухмыльнулась, перевела взгляд с сочувственного лица Виритая в сторону. – Я в тот день прошла итоговые испытания и напилась. Крепко напилась, впервые в жизни.
– Праздновала? – понимающе уточнил Виритай.
– Если бы. Знаешь, как перед главной вассальской клятвой учеников испытывают? Выпускают на каждого стаю взъярённых гиелаков. У них – клыки, когти, слюни эти липучие, а ещё быстрота и прыгучесть. У тебя – ты сам и два Йамарана. Если не справляешься, бой останавливают. Начисленные баллы решают, принесёшь ты вассальскую присягу или нет. – Тшера вздохнула. – Мой… Кхм. Наставник Астервейг отравил меня перед самым боем – я дралась слепой.
Она бросила взгляд на Виритая, но по его лицу стало невозможно что-то прочесть – оно окаменело.
– Он поспорил с нагуром, что я справлюсь даже так, ослепшей. А я не справлялась. Меня почти разорвали. Я, хоть и обучена в Чёрном Братстве, но всего лишь из жил, костей и крови, и слепая против дюжины гиелаков – как бескрылая ворона против десятка котов. Но бой так и не остановили – Астервейг не хотел проспорить.
– Как же… Как же ты спаслась?
– Даже победила. Не знаю, как. Йамараны выручили. – Тшера криво усмехнулась. – А после Астервейг как ни в чём не бывало ждал меня ночью в своей койке. Я была его метрессой. – Она скривилась, будто на язык попала невыносимая кислятина. – Не дождался. Я пошла в трактир. И напилась…
Живыми на окаменевшем лице Виритая сейчас выглядели только глаза, налившиеся ледяной яростью.
– Заставлял? – хрипло переспросил наёмник.
– О нет, такие, как Астервейг, не заставляют. Такие,
Виритай скомкал окровавленный платок и сжал его так, что костяшки побелели, долго молчал, глядя то ли на Тшеру, то ли сквозь неё, она на него не смотрела.
«Вот только жалеть меня не смей».
Потом вздохнул – очень глубоко, словно утишая, выветривая вскипевшую в нём ярость, и бросил скомканный платок на стойку, достал из поясной сумки вышитый чехол, разложил перед собой курительную трубку с длинным мундштуком и прилагающиеся к ней причиндалы. Набив её листом тэмеки, раскурил и протянул Тшере.
– Это мозги не свернёт, как брага, наоборот – прочистит. Я при тебе набивал и сам раскуривал, не отравлю.
…В трактире царил тёплый полумрак, к закоптелому потолку поднимались сизые клубы трубочного дыма, а затянутый несколько месяцев назад где-то под солнечным сплетением тугой узел из жил и нервов, злости и тоски расплетался самыми простыми словами, и добрым участием, и одной трубкой на двоих.
«Курить одну трубку на двоих – всё равно что целоваться».
Они говорили ни о чём и обо всём на свете, смеялись и делились печалью, подшучивали и понимали друг друга, словно росли вместе, хотя виделись впервые и Виритай был лет на десять старше Тшеры.
«И на пятьдесят – добрее».
У Виритая семь лет назад от красной хвори умерла молодая жена с младенцем, он едва не спился, а потом продал дом, уехал подальше от воспоминаний и с тех пор наёмничает – сопровождает торговые обозы. Ни друзей, ни своего угла – только меч, трубка да бусина в бороде – подарок жены.
И у Тшеры родни не осталось. Несмотря на то, что в учение будущих Вассалов брали в возрасте десяти лет и Чёрное Братство заменяло им семью, безродную девчонку-выскочку Вассалы в свои ряды так до конца и не приняли, а лишь терпели; кто-то даже остерегался и уважал за очевидные успехи, но не более. Она утешала себя мыслью, что это правильно: Вассалам привязанности запрещены. А потом её, шестнадцатилетнюю, заметил Астервейг…
– Ты прости меня, птичка, – вновь повинился Виритай, – мне люто совестно за себя пьяного. Не знаю, что нашло…
Тшера чуть склонилась к нему со своего табурета и погладила по щеке. Борода его, перехваченная на самом кончике резной деревянной бусиной, на вид казалась ей жёсткой, но была шелковисто-мягкой и очень густой. Тшера прикрыла глаза и запустила в неё кончики пальцев, почувствовала, как большая тёплая ладонь осторожно, почти невесомо накрыла её руку, как сухие горячие губы коснулись внутренней стороны её ладони, как прерывистый выдох обжёг её запястье, и стайки мурашек побежали по её плечам и хребту, а по венам густым восточным благовонием разлилась истома. Она притянула Виритая – прямо за бороду – ближе. От него пахло лесным костром, и грубой седельной кожей, и горьковатым дымом тэмеки, и сильным, разгорячённым телом; провела кончиком языка по внутренней стороне его разбитой губы, сладко-солёной от крови.