Отчаяние
Шрифт:
19
Когда схлынула первая волна бреда, я попытался бесстрастно оценить свое положение, вооружиться фактами. Я – не младенец и не старик. Не страдаю от недоедания, глистов, расстройства иммунной системы, каких-либо еще осложняющих факторов. Обо мне заботятся знающие врачи. Сложные машины постоянно контролируют мое состояние.
Я сказал себе, что не умру.
Жар и тошнота, отсутствующие в «классической» холере, означали, что у меня биотип «Мехико» – впервые замеченный после землетрясения пятнадцатого года и с тех пор распространившийся по всему миру. Он проникает не только в кишечник, но и в кровь, поэтому болезнь
Чем я хуже?
Во всем этом ясном, оптимистическом сценарии была лишь одна маленькая погрешность: большинству людей нет причины предполагать, что их кишки начинены генетической взрывчаткой, которая детонировала за шаг до цели. Замаскированной под природный вибрион, с тем, однако, чтобы правдоподобные симптомы наверняка убили здоровую двадцатисемилетнюю женщину, которой в Безгосударстве обеспечат самую лучшую медицинскую помощь.
Палата была чистая, светлая, просторная, тихая. Большую часть времени я проводил за ширмой, отделявшей меня от других пациентов, однако матовая белая пленка пропускала солнечный свет, и, хотя кожа моя горела, свет и тепло успокаивали, словно знакомые объятия.
К вечеру первого дня подействовали жаропонижающие. Я смотрел на монитор возле кровати: температура оставалась высокой, но опасность для мозга миновала. Я пробовал пить, однако в желудке ничего не задерживалось, поэтому я только смачивал пересохшие губы и горло, а в остальном доверился капельнице.
Ничто не могло остановить желудочные спазмы. Они накатывали, как одержимость. Казалось, мною овладело вудуистское божество: что-то мощное и чуждое железной хваткой стискивало внутренности. С трудом верилось, что какие-то мускулы в безвольном, как тряпичная кукла, теле по-прежнему так сильны. Я пытался хранить спокойствие, принимать каждую судорогу как неизбежность, помнить, что «и это тоже пройдет», но всякий раз приступ тошноты сметал мой собранный по крохам стоицизм, как прибой – выстроенный из спичек домик. Я трясся, рыдал, убежденный, что теперь-то точно умру, и почти верил, что этого и хочу: мгновенного избавления.
Мелатониновый пластырь сняли, слишком опасным стал вызываемый им беспробудный сон. Однако я не мог определить разницу между случайными ритмами, вызванными последействием мелатонина, и моим естественным состоянием. Долгие промежутки оцепенения перемежались короткими быстрыми снами и мгновениями панической ясности, когда казалось, что кишки разорвутся и хлынут ало-серым потоком.
Я убеждал себя: ты сильнее и упорнее, чем болезнь. Поколения бактерий народятся и сгинут, надо только продержаться. Только пережить их.
Утром второго дня заглянули Мосала и де Гроот. Они показались гостями из прошлого – так далеко отошла от меня прежняя жизнь в Безгосударстве.
Мосалу потряс мой вид. Она сказала мягко:
– Я последовала вашему совету. Меня обследовали, и я не заражена. Я поговорила с вашим доктором, он считает, что вы могли съесть что-то в самолете.
Я прохрипел:
– Кто-нибудь еще из пассажиров заболел?
– Нет. Могли не
У меня не было сил спорить. Теоретически это возможно: пустяковый недосмотр разрушил технологический барьер между «третьим миром» и «первым», опровергнув железную логику свободного рынка: покупать самые дешевые продукты в бедных странах, а потом сводить риск на нет, обрабатывая их в столь же дешевых гамма-излучателях.
Вечером температура снова поползла вверх. Майкл – фиджиец, который приветствовал меня при первом пробуждении и успел с тех пор объяснить, что он «и доктор, и сиделка, если вам угодно употреблять эти устаревшие слова», провел у моей постели почти всю ночь. Во всяком случае, я видел его во плоти во время коротких просветлений. В остальные часы не знаю, может, он мне мерещился.
После рассвета я проспал три часа кряду и увидел первый связный сон, такой прекрасный, что, просыпаясь, долго пытался удержать счастливую концовку. Болезнь прошла своим чередом. Симптомы исчезли. Даже Джина прилетела – забрать меня домой.
Проснулся я от страшной судороги и вскоре уже выбулькивал воду вперемешку с серой слизью, ругался, мечтал умереть.
Ближе к вечеру, когда просторная палата за ширмой озарилась небесным светом, а у меня в тысячный раз схватило живот, кишечник в тысячный раз выдавил до капли все, что влили через вену, – я завыл, оскалил зубы и затрясся, как собака, как больная гиена.
Наутро жар спал. Все прошедшее казалось страшным сном под наркозом: жутким, мучительным, но ровно ничего не значащим, словно нечеткие кадры, отснятые через полупрозрачную ткань.
Все вокруг застыло, стало резким, четким, безжалостным. Ширму облепила пыль. Простыни заскорузли от желтого пота. Кожу покрывала липкая пленка. Губы, язык, горло пересохли, шелушились. Из них сочилось что-то, похожее больше на соляной раствор, чем на кровь. Каждый мускул от диафрагмы до паха был беспомощным, исстрадавшимся, бесполезным – и каждый сжимался, как зверек под градом ударов, предчувствуя новую пытку. Колени ныли, словно я неделю стоял ими на холодной, твердой земле.
Снова пошли спазмы. Никогда в голове не было такой ясности, никогда я не испытывал такой боли.
Я не мог больше терпеть. Мне хотелось одного: встать и уйти из больницы, оставив позади тело. Пусть бактерии и плоть сражаются между собой; мне уже безразлично.
Я попытался. Закрыл глаза и вообразил, как это происходит. Я хотел, чтобы стало так. Я не бредил, но уйти от этой бессмысленной, безобразной борьбы казалось настолько разумным, настолько очевидным решением, что я на секунду отбросил всякие сомнения.
И внезапно понял, как никогда прежде – ни в сексе, ни в еде, ни в утраченном детском восприятии, ни в булавочных уколах мелких увечий и мгновенно проходивших болезней, – что мечта о побеге – бессмысленная чепуха, ложная арифметика, мечта идиота.
Это недужное тело – весь я. Не временное убежище для крохотного вечного человекобога, живущего в теплой безопасности за моими глазами. От черепа до зловонного заднего прохода – это орудие всего, что я делаю, думаю, ощущаю.
Я никогда не считал иначе – но никогда по-настоящему не ощущал, никогда по-настоящему не знал. Мне никогда не приходилось охватить всю грубую, гнусную, омерзительную истину.
Не это ли понял Дэниел Каволини, когда сорвал повязку? Я смотрел в потолок, напряженный, дрожащий, напуганный, а боль и судорога расползались по животу, застывшему, словно врощенный в плоть металл.