Отчёт перед Эль Греко

Казандзакис Никос

Аттический пейзаж указывает, каким должен быть человек: хорошо сложенным, немногословным, чуждым чрезмерной роскоши, сильным и вместе с тем способным обуздать свою силу и удержать в пределах фантазию. Иногда аттический пейзаж приближается к границам строгости, но никогда не преступает их, оставаясь в пределах жизнерадостной, уступчивой серьезности. Его изящество не впадает в романтизм, равно как и сила его не впадает в грубость. Все здесь хорошо взвешено, хорошо рассчитано, достоинства

не переходят в чрезмерность и не нарушают человеческой меры, останавливаясь именно там, продвинувшись чуть далее откуда, все это стало бы сверхчеловеческим или божественным. Аттический пейзаж не петушится, не витийствует, не переходит в мелодраматическую приторность и говорит только то, что нужно, с мужественной, спокойной силой. Сущность он излагает самыми простыми средствами.

Но иногда среди этой серьезности появляется улыбка – редкие сребролистые масличные деревья на иссушенном склоне, свежие сочно-зеленые сосны, олеандры на берегу совсем белого пересохшего русла или пучок диких фиалок между раскаленных черно-голубых камней. Все противоположности здесь соединяются и сочетаются друг с другом, достигают согласия и образуют высшее чудо – гармонию.

Как возникло это чудо? Как изящество обрело столько серьезности, а серьезность столько изящества? Как силе удалось не исчерпать собственную силу? Это и есть греческое чудо.

Путешествуя по Аттике, я иногда думал, что земля эта могла бы стать высшим уроком человечности, благородства и силы.

После каждого такого путешествия я поднимался, – поначалу сам не зная зачем, – на Акрополь, чтобы еще и еще раз увидеть Парфенон. Храм этот для меня – чудодейственное таинство: ни разу я не смог увидеть его дважды одним и тем же. Он менялся, – так мне казалось, – оживал, волновался, оставаясь неподвижным, играл со светом и зрением человеческим. Но когда я увидел его впервые, после многих лет стремления к нему, он предстал передо мной неподвижным, скелетом ископаемого животного, и сердце мое не замычало теленком, что неизменно было для меня знаком в течение всей жизни. Когда я чувствую восход солнца, живопись, женщину или идею, сердце мое мычит, словно теленок, и тогда я понимаю, что передо мной – счастье мое. При первой встрече с Парфеноном сердце мое не затрепетало. Он казался мне подвигом разума, числа, геометрии. Безупречным силлогизмом, обращенным во мрамор. Великим достижением разума, которое обладает всеми достоинствами, за исключением одного – самого дорогого и милого: оно не трогает сердца человеческого.

Парфенон казался мне неким четным числом, своего рода двойкой или четверкой, а четное число мне не по сердцу, не любо мне. Оно слишком прочно стоит на ногах, слишком удобно устроилось

и не испытывает желания сдвинуться с места. Оно консервативно, удовлетворено, лишено беспокойства. Оно решило все свои проблемы, осуществило все свои желания и успокоилось. Число же, которое показывает биение моего сердца, – нечетное, совершенно не устроенное, не приемлющее этого мира и стремящееся изменить его, дополнить и толкнуть дальше. Оно стоит на одной ноге, занеся другую, готовое сделать шаг. Куда? К следующему четному числу, чтобы, задержавшись на мгновение, передохнуть и устремиться дальше.

Мятежной юности, желающей разрушить все старое и обновить мир, не по сердцу этот мраморный трезвый Логос: слишком благоразумен был старик, и советы его слишком стремились обуздать порыв сердца. Я повернулся к Парфенону спиной и погрузился в созерцание великолепного зрелища, раскинувшегося до самого моря. Был полдень – кульминационная пора, без теней и игры света, строгая, высочайшая, совершенная. Я смотрел, как полыхает белоснежный город, как сверкает священное море Саламина, как обнаженные горы счастливо улеглись на солнце, и, погрузившись в созерцание, забыл, что за спиной у меня – Парфенон.

Но постепенно, после каждого моего прихода от аттической масличной рощи и волн Саронического залива, скрытая гармония медленно, сбрасывая одно за другим свои одеяния, открывалась моему мысленному взору, и когда я снова поднимался на Акрополь, мне казалось, что Парфенон легко покачивается, словно в неподвижном танце, и дышит.

Месяцы, а может быть, и целые годы, длилось это посвящение. Не помню точно когда, но однажды, уже полностью пройдя посвящение, я стоял перед Парфеноном, и сердце мое словно замычало теленком. Какой памятник победы возвышался передо мной, какое взаимодействие разума и сердца, величайший плод борьбы человеческой! Пространство было побеждено: малое и великое исчезло, в высеченный человеком тесный чудодейственный параллелограмм легко входила и удобно располагалась внутри бесконечность. И время тоже было побеждено: исполненный благородства миг стал вечностью.

Взгляд мой непринужденно скользил по горячему, обожженному солнцем мрамору, прикипая к нему и не желая оторваться. Взгляд мой касался и искал, словно рука, раскрывая сокрытые тайны. Никогда еще волновое движение не создавало столь безупречной прямой. Никогда еще число и музыка не сливались друг с другом в таком взаимопонимании, в такой любви. Я видел, как колонны, которые воспринимали совершенно прямыми, незаметно склонялись друг к другу вершинами, чтобы все вместе, с нежностью и силой нести вверенные им священные фронтоны.

Конец ознакомительного фрагмента.