Отчий дом; Первые дни в Кибуце; Три встречи
Шрифт:
К нашему счастью, погром тогда не разразился, но напряженность и чувство надвигающейся катастрофы - это я помню и никогда не забуду.
Третье, что мне запомнилось из того периода, это нужда и голод. Сестра моя, {19} которая старше меня на девять лет, может гораздо больше рассказать об этом. У меня же остался в памяти такой эпизод: моя сестренка, младше меня на четыре с половиной года, была еще совсем крошкой - ей было, может быть, полгодика, и мама сварила кашу, которая, очевидно, считалась тогда очень вкусной едой. Часть этой каши мама дала мне, а часть - младшей сестренке. Сестренка съела свою порцию раньше меня, и мама взяла часть из моей
Когда мне исполнилось пять лет, мы вернулись в Пинск, к дедушке. Наше возвращение в Пинск я запомнила. Дом наш {20} там был очень большой. Вся наша семья жила в этом доме - и замужние дочери тоже. Но уже тогда родилась у папы идея, что он не останется в Пинске, а поедет в Америку.
Три года прожил отец в Америке без нас. По возрасту я уже должна была поступить в школу, но я оставалась дома и училась частным образом. Я помню: я училась чтению, письму и немного арифметике. Некоторое время мы жили с дедушкой и бабушкой, а потом сняли комнату поблизости и переехали туда.
Первые свои годы в Америке отец жил, как и все иммигранты в те дни, в Нью-Йорке. Нас он оставил в России по двум причинам.
Во-первых, потому, что не было денег для покупки билетов на пароход для всей семьи и даже деньги на один билет он {21} добыл с трудом.
Но была еще одна причина: подобно многим другим евреям, эмигрировавшим из России в Америку в то время, он рассматривал свою поездку как пробную и не окончательную.
Семейный план был следующий: отец едет в Америку - страну неограниченных возможностей, в страну, где всякий приезжий может быстро разбогатеть. После года или двух лет он возвращается обратно в Россию и привозит с собою все деньги, что он там накопил.
Как было сказано, он прибыл в Нью-Йорк и получил работу с внушительным жалованьем - 3 доллара в неделю. Из этой суммы он должен был прокормить себя и - как ему удавалось, мне до сих пор неясно - посылать нам в Россию, чтобы содержать семью. {22} После того, как он проработал некоторое время в Нью-Йорке, он был послан организацией "Хаяс" (добровольное общество, занимавшееся трудоустройством бедных еврейских иммигрантов из России и других восточно-европейских стран; одна из главных целей этого общества - расселить иммигрантов по всей территории Соединенных Штатов Америки, не дать им скопиться и сконцентрироваться только в Нью-Йорке) в город Милуоки. О таком городе он никогда в жизни не слышал - там была ему обещана работа получше.
Между тем, мы продолжали жить в Пинске и - ждать. Мать немного работала и доставляла продукты, и дедушка помогал немного. Моя старшая сестра, которой исполнилось четырнадцать, потом пятнадцать, а потом шестнадцать лет, - не работала. {23} Она училась, но главным ее занятием было не это. Она увлеклась очень опасным делом, которое доставляло много огорчений матери и, в конце концов, решило судьбу всей нашей семьи. Сестра моя присоединилась к революционному движению, и это послужило причиной тому, что, вместо возвращения отца в Пинск, мы поехали в Америку. Правда, она включилась в сионистско-революционное, а не общее революционное движение. Но и первое было категорически запрещено царскими властями.
Мои тяжелые воспоминания о той эпохе связаны именно с моей сестрой. Она, бывало, исчезала из дому перед вечером и возвращалась домой очень поздно. В то время мы жили
Тогда мама стала писать отцу в Америку, что она не может больше оставаться в России из-за опасной политической деятельности моей сестры.
По субботам, когда мама уходила в синагогу, моя сестра собирала революционный кружок у нас дома. Она считала это время самым удобным моментом. В нашей комнате, как и во всех домах в Пинске, {25} высокие печки пристраивались к стене. На печку я и забиралась, и внимательно прислушивалась ко всему, о чем говорилось на этих собраниях. Я не понимала в точности, о чем они говорят, но знала, что это запрещено. Когда мама возвращалась из синагоги, она с ужасом взирала на то, что делается дома. Она опасалась, что вот-вот зайдет полицейский и захватит весь этот революционный кружок врасплох.
И так она поневоле сделалась сторожем кружка. Она ходила перед домом, готовая предупредить собравшихся об угрожающей опасности. Кстати, до сих пор я отлично помню имя этого грозного полицейского - Лесюк.
Еще маленький эпизод, который остался в моей памяти от всех этих заседаний и собраний.
Сестра моя рассказывает, что в пятницу {26} вечером, если не находили подходящее место для заседания кружка, приходили в синагогу после вечерней молитвы и упрашивали синагогального служку, чтобы он разрешил организовать встречу. Когда служка возражал ("это же суббота и нельзя здесь собираться ни по законам Торы, ни по законам властей"), один из молодых людей вынимал из кармана какой-нибудь тяжелый предмет и угрожал:
– Ты это видишь? Сейчас стрелять буду! ("ду зест, их шис!"). Бедный, испуганный служка открывал дверь и даже сторожил, чтобы никакой незванный гость не заглянул ненароком.
Кроме сионистско-революционного движения, в котором моя сестра была активисткой, существовала также и другая революционная организация "Бунд" - объединенный Союз рабочих {27} евреев-антисионистов. В каждой из этих организаций была своя молодежь и дети активистов, примкнувшие к революционным движениям своих родителей.
Я помню по сей день те споры и дискуссии, которые мы проводили с детьми бундовцев. Я находилась тогда под идейным влиянием моей сестры и знала, что мы не бундовцы, а сионисты. И все то, что я слышала, спрятавшись на печке, во время тайных собраний кружка, оставило во мне глубокое впечатление.
Родители мои, в общем-то, были противниками всяких общественных движений. Прежде всего, они опасались за жизнь своих детей. А еще больше они боялись, что, схватив их детей, будут мучить их самих и заставят раскрыть секреты и выдать полиции имена товарищей, а это причинит горе и беду многим семьям. Была тогда очень {28} распространена в Пинске деятельность провокаторов. Только за три года нашего пребывания в Пинске были убиты 13 таких провокаторов, некоторые из них считались самыми усердными активистами в революционном движении.