Отчий дом; Первые дни в Кибуце; Три встречи

Меир Голда

Помню один поистине трагический случай:

Перед тем как оставить Россию, мы сняли комнату у резника. Это был человек высокого роста, всеми уважаемый и очень несчастный. Была у него единственная дочка, и сестра моя морально "испортила" ее, то есть завербовала в свою организацию. Наша семья невероятно переживала из-за этого. Это было большим несчастьем: девочка лет четырнадцати или пятнадцати - единственное утешение для родителей, должна была перевозить запрещенную литературу с одного места в другое по ночам, или {29} являться на секретные явки в лес, или ходить на нелегальные собрания.

Три года мы жили в Пинске, а потом отец привез нас в Америку. Мне было тогда 8 лет. Я не могу сказать, что я оставила в России

что-то такое, о чем бы я очень скучала. Что осталось в моей памяти и что я вынесла оттуда? Очень запомнились зверские лица казаков с нагайками; памятны грустные вечера в ночь на девятый день месяца Ав - день разрушения Храма; до сих пор помню пинские болота, голодные дни в Киеве, крики истязаемых людей в полицейском участке. Конечно же помню, как сейчас, дедушку, дядьев и теток. Они живо встают перед глазами. Несмотря на материальные трудности, для меня жизнь была хороша, я ведь была еще ребенком, мне только было трудно смотреть, как мама переживает и страдает. Чувства были {30} раздвоены - с одной стороны я видела как мама огорчается и беспокоится за мою сестру, с другой стороны я гордилась той большой общественной деятельностью, которой была увлечена моя сестра. И хотя это была запрещенная деятельность, но уж наверняка очень важная.

Я помню этот день, в 1905 году, когда зашла к нам одна из моих теть (она жила в одном доме с семьей Вейцмана) и рассказала, что царь обнародовал конституцию для всего государства. Понятно, что и в нашем городе, как и везде в России, были организованы массовые демонстрации и народное веселье. Но потом выяснилось, что это было ложное сообщение, имевшее провокационный характер. Его распространили, чтобы выявить тех, кто добивается конституции, и арестовать их.

Помню также, как эта же тетя зашла {31} как-то к нам домой в 1904 году. Лицо ее было очень печальным: она сообщила, что умер Герцль. Сестра моя надела черное платье и не снимала траур, пока мы не приехали в Америку в 1906 году.

На этой почве случилось первое столкновение между моей сестрой и отцом.

Когда мы приехали в Америку, отец уже жил там, как было сказано, три года, работая в депо железнодорожной станции Милуоки. Он был организованным рабочим, членом профсоюза, и уже считал себя почти американцем. Квартиру для нас он не мог найти, и мы поселились в комнате, где он до сих пор жил, в доме очень милой семьи.

На следующий день отец пошел с нами купить платья. С маленькой сестренкой, конечно, не было никаких проблем. Что касается меня, то у меня еще не было своего мнения в этих делах. А вот с моей старшей {32} сестрой возникли трения.

Она приехала одетой, как и положено члену революционного общества с идейным самосознанием: черное платье, длинные рукава, высокий стоячий воротник. И вот папа хочет купить ей вещи... Помню ту шляпку, которую папа подобрал для нее - широкополая, соломенная, украшенная всякими яркими цветами Сестра моя, конечно, отказывалась надеть ее И тут произошло столкновение между ними Отец пытался разъяснить ей, что здесь Америка, а не Россия, и здесь так одеваются. А она - настаивает на своем

Дело еще в том, что у отца уже таилась обида на мою сестру, после того, как мама писала в своих письмах обо всех страданиях, которые моя сестра причинила ей, и что следствием этого был наш вынужденный отъезд из России.

{33} Можно сказать, что когда мы приехали в эту страну и все было нам ново, отец уже чувствовал себя настоящим американцем. Больше всего это выражалось в том чувстве свободы, которое он приобрел за три года.

В сентябре месяце празднуют в Америке "День Труда". Центральным событием этого дня является марш трудящихся - организованный поход, совершенно легальный. Отец предложил маме взять с собой детей, встать на углу главной улицы и смотреть, как он марширует вместе со своим профсоюзом. И вот мы все стоим, следим за маршем, и с нами наша маленькая сестренка, у которой

глубоко укоренился страх перед конными отрядами казаков в России. Когда она увидела во главе марша едущих верхом полицейских, она от испуга забилась в истерике: "Мама, казаки едут!". Она была вне себя от {34} страха. После этого она пролежала в постели несколько недель.

Мой отец очень гордился своей профсоюзной организацией, он был полон гордости за звание и достоинство рабочего, имеющего полное право демонстрировать свои права в дни праздника, под защитой полиции.

Он был также членом главной еврейской общины и был записан в конгрегации Синагог, по обычаю евреев Америки. И всегда, в любом месте у него было много друзей.

Как я уже упомянула раньше, нам было трудно найти квартиру. Тем более, что отец не хотел оставить еврейский квартал. Наконец, он нашел квартиру с лавкой и нанял ее. Мама, женщина очень энергичная и инициативная, решила тут же воспользоваться удобным случаем и использовать лавку под "молочный магазин". Папа не хотел даже и слышать об этом. {35} - Хорошо, - сказал отец, - ты хочешь открыть лавку. Милости просим... Я не буду в этом участвовать и не подойду даже близко к ней.

Он продолжал работать по своей специальности. А мама вела всю работу по доставке и продаже товаров. Она, правда, не знала ни одного английского слова, но это ей совершенно не мешало, ибо весь квартал, где мы жили, был заселен евреями. Большинство его жителей составляли эмигранты и разговорный язык был, конечно, "идиш".

Сестра моя, которая начала изучать по вечерам английский, не порывала связей с революционным движением в Пинске. Она нашла себе работу в швейной мастерской, и часть заработка посылала своим товарищам по революционному кружку. В тот период, после революции 1905 года в России, многие из ее товарищей приехали в Соединенные {36} Штаты Америки. Некоторые из них прибыли в наш город - Милуоки. Вскоре наш дом, благодаря моей сестре, превратился в центр, где собирались эмигранты из России. В большинстве своем то были евреи, но встречались и русские тоже. Поэтому беседы велись на русском языке. Сестра моя ни в коем случае не хотела менять свой образ жизни, свои привычки и обычаи, и это очень огорчало родителей. Маму ее манеры очень расстраивали, так как мама считала, что она упускает возможность заключения выгодного и удачливого брака. А отец ее поведение воспринимал как обиду и оскорбление - приехала из России девчонка и ведет себя в Америке как "эмигрантка", не желая перенять обычаи страны, в которой она живет, не желая знаться с местными девушками ее возраста.

Мой папа, несмотря на доброе сердце, {37} был упрямцем, и столкновения между ними все усиливались. Они дошли до такой степени, что сестра решила уйти из дому.

Она не хотела помогать матери в лавке потому, что это было против ее пролетарских и революционных убеждений; она не хотела одеваться как молодые американки и не хотела встречаться ни с одним парнем, который в глазах матери был бы идеальным женихом - то есть, с молодым человеком богатым и устроенным (ей это не нужно было, так как у нее был возлюбленный в Пинске, с которым она впоследствии сочеталась браком). И она оставила наш дом.

Она продолжала работать в швейной мастерской, но работа ее не интересовала и не увлекала, машинная иголка вечно прокалывала ей палец, и это приводила к воспалениям и инфекциям.

Часто она возвращалась к нам домой на {38} некоторое время и потом опять уходила. Я стала как бы связующим звеном между нем и родителями.

Я была еще маленькой девочкой, когда проявилась у меня сила убеждения. Не раз, бывало, сидя у папы на коленях, я пыталась убедить его, чтобы он смягчил свои требования к моей сестре. Я убеждала его просить сестру вернуться домой. Действительно, он писал ей записки, приглашая ее вернуться. Без записки отца, она ни в коем случае не хотела возвращаться.