Отчий дом. Семейная хроника
Шрифт:
— Здорово живешь, бабынька!
Оглянулся по сторонам. А тут зарница в небесах полыхнула, пыльную дорогу и никудышевскую колокольню показала, а под кустиками и ночлежников обнаружила: мужики в кружок сбились, беседу ведут. Лукашка цигарку от костра закурил и к компании:
— Мир вашей беседе!
— Милости просим!
Не все чужедальние. Есть и свои, никудышевские. Со своими поговорил, присел послушать, что дальние говорят.
Теперь везде один разговор: про голод, холеру, про землю, про бар и про земских начальников:
—
Две бабы из темноты выплыли и подсели, пригорюнившись. Чуть только лица в темноте намечаются; потом солдатишко, что ли, шатающийся какой, в лаптях, а на затылке фуражка солдатская с медной пуговицей вместо кокарды. Маленький, невзрачный, и сколько ему годов от роду — не поймешь: с лица немолодой, а ни усов, ни бороды нет. Слушают, что никудышевский старик-пастух рассказывает:
— В грязи, говорит, живете, вот от этого самого и холера, и ребятишки помирают…
— А что бы нам с ними делать-то, если бы не помирали? — вставила баба жалобным голосом.
— У них все сыты, — отозвался Лукашка. — У их собаки ржаного хлеба не жрут…
— Видишь вот: а у нас ребяток нечем покормить. Вот водила свою девку в економию к вам, так не взяли.
Девка хмыгнула носом и стала рукавом утирать слезы.
— Видно, в город ее надо…
— В город! — запел хриплым тенорком солдатишко. — А вот я — из городу. Живут, братцы, там люди суконные — дома у них каменные, глухие, решетками чугунными огорожены, а на дворе — собаки злющие. А окошки хоть и агромные, а рукой не достанешь и занавесками прикрыты. И ничего им не видать и не слыхать. А Христа ради просить будешь, так в полицию, и никакого разговора… И морду набьют, и по этапу отправят. Оно, конешно, обидно, а зато с голодухи не подохнешь в тюрьме-то…
Самарский мужик заговорил:
— У нас на Волге бунты пошли… Под Хвалынском дохтуров этих самых холерных бьют, вон изгоняют, бараки палят. Людей они морят, чтобы барам было просторнее. Народу перемрет много, и земли прибавится, про барскую позабудут…
Солдатишко покачал головой:
— Слышал и я про это в Пензе, а только так полагаю, что это глупость одна.
Баба как с цепи собака сорвалась:
— Верно, верно — морят хрестьянский народ! Мне один человек сказывал что своими глазыньками видел, как фельшар у них заразу в воду из махонького пузырька наливал…
— Что-нибудь видал, да понятия настоящего не имеет, — возразил солдатишко. — Это, смотри, для санитарности что-нибудь…
Мужики заговорили все разом:
— А кто их, дохторов с дохторицами, подсылает? Понаедут со всех сторон, и, как куда приедут, хуже народ помирать начинает.
Лукашка подтвердил:
— Правильно, бабочка, правильно. И у нас так же сперва мало помирали, а барак этот сделали да дохторов с дохторицами
— А какая им нужда народ морить? — не унимался солдатишко.
Самарский бородач заговорил сурово:
— Вот что, служивый. Когда в прошлом году у нас в барской экономии [249] барская корова сдохла, приехал, это, скотский дохтор и давай у нас живой скот приканчивать. Понял теперь?
— А что вы желаете этим доказать?
— А вот, значит, так и теперь с холерой. Которые есть действительно, что сами помрут… Смерть придет, все помрем!.. Ну двое-трое сами помрут, а десять душ заразой уморят… Чтобы болесть до городов не доходила. Боятся господа-то, что голодный народ к ним холеру-то занесет, вот они и понастроили везде этих самых бараков да и перехватывают и морят, чтобы в города не доходили… Войны, видишь, давно не было, народ-от множится, а земли не прибавляется. Узнает царь-батюшка, что столько народу по земле голодного шляется, должен будет манифест выпустить. Понял теперь?
249
Экономия —поместье, хозяйство.
— Вот это, пожалуй, и так… — неохотно согласился солдатишко, а самарский бородач про землю заговорил:
— У нас вот земли на ревизскую душу по две с половиной десятины приходится. А душа у человека не ревизская, а живая. У меня трое сыновей взрослых да две девки на возрасте, а ревизский-то я один. Приехал, это, к нам земский, мы его насчет земли и попытали. А он нам: которые, байт, земли мало имеют, пусть у помещика в аренду берут. Вот, значит, и работай на барина опять, как до воли было…
Тут снова Лукашка выступил:
— Палить их надо и больше ничего! Выжигать, как вшей из рубахи…
Разговор перешел на царей: царя-освободителя убили, нового тоже хотели убить и манифест задержали, и Лукашка рассказал, как два брата никудышевского барина в злодействе запутаны, а сам деньгами откупился: сто тысяч в карты выиграл и всех задарил…
— Все они из одного дерева сделаны!
Всполыхнула в тучах зарница. Заворчал где-то гром, и наступила тишина.
Самарский бородач вздохнул шумно и вслух подумал:
— Сотворил Господь небо и землю, моря-окияны, леса и горы, и нет конца просторам Божьим, а мужику деться некуда…
Когда Лукашка подходил к Никудышевке, там было тихо и мертво. Темными кучами, похожими на овины, казались во тьме избы, и чуть-чуть маячила на взгорье церковь. Только в деревьях, за которыми пряталась барская усадьба, как огромные звезды, сверкали освещенные окна, из которых вливались в темную бездну ночи обрывки струнных вздохов фортепиано, да в холерном пункте светились огни.