Отчий дом. Семейная хроника
Шрифт:
— Однажды лебедь, рак да щука везти с поклажей воз взялись! Из кожи лезут вон и прочее… как оно там, в басне-то?
— Кто виноват, кто прав — судить не нам, а только воз и ныне там!
Миляев покосился в сторону Машиного мужа:
— Ну, а как же вы распределяете роли? Кто лебедь, кто рак, кто щука?
Машин муж хихикнул и ответил:
— Лебедь это, конечно, наш милый Павел Николаевич. Он всегда в облаках!
Павел Николаевич приятно улыбнулся, а земский начальник сказал:
— Не возражаю…
—
— И вообще, все прочие, тянущие государство в омут социализма и анархизма! — добавил земский начальник.
— Ну а рак…
Павел Николаевич договорил:
— Это — земский начальник! И все те, кто их сотворил!
Все, кроме Замураева, засмеялись, а Замураев обиделся!
— Я прошу при мне не выражаться так о государе-императоре! — сказал он и сердито постучал мундштуком папиросы о тяжелый серебряный портсигар с золотыми вензелями.
Всех это покоробило. Наступила неприятная пауза.
Замураев походил крупными шагами по столовой, позвякивая шпорами и покашливая. Потом громко сказал:
— Не считаю возможным оставаться в обществе, где оскорбляется личность нашего Государя императора…
И решительно двинулся к передней, ни с кем не простившись.
Все многозначительно переглянулись. Судебный следователь покраснел и почувствовал себя неловко. Миляев пожал плечами, а Павел Николаевич как бы подумал вслух полушепотом:
— Дурак…
В дверях появилась фигура Замураева:
— К кому относилось ваше… ваше… слово «дурак»?
— К дураку, конечно, — ответил Павел Николаевич.
— А именно? — угрожающе вопросил Замураев.
— Ко мне это относилось! — крикнул из уголка Машин муж.
— Подтверждаете? — хмуро спросил Замураев, постукивая ручкой нагайки о голенище лакового сапога.
— Кто принял на себя, тот, значит, и дурак!
— Я принял! Я дурак!.. Один рак, другой — дурак…
Замураев прихлопнул за собой дверь, и было слышно, как он кричал ямщику:
— Спишь, чертова кукла? Подавай лошадей!
Потом звонко вскрикнули колокольцы валдайские и посыпались, как серебряные шарики, бубенчики…
Долго все молчали. Потом Миляев произнес:
— Однако!
Судебный следователь выглядел растерянно:
— Как это неприятно!.. С такими господами можно и неприятностей нажить…
— Волков бояться — в лес не ходить! — сказал Миляев, а Машин муж добавил:
— И с волками жить — по-волчьи выть!
— Я ведь больше молчал… Я, кажется, господа, ничего лишнего не сказал? — успокаивал себя судебный следователь.
— Да не беспокойтесь, Виталий Васильевич! — ласково похлопав по плечу следователя, сказал Машин муж. — Мы с вами держали правильную линию: свои собаки грызутся, чужая не приставай! Мы с вами больше молчали. Черт меня копнул про эту басню… Думал, всех
— А ведь я боялся, что он вас на дуэль потребует, — сказал Миляев Павлу Николаевичу.
— У меня громоотвод хороший есть на этот случай: драться на дуэли согласен, но не прежде, чем этот рыцарь уплатит мне 500 рублей долгу на возможные похороны…
Все маленько посмеялись, поострили и стали расходиться на покой.
Восемнадцать человек мужиков, парней и баб никудышевских были привлечены по обвинению в разгроме холерного барака и убийстве студента Владимира Кузмицкого. Все, за исключением несовершеннолетних, были арестованы и посажены в тюрьму до суда.
Уныние и печаль воцарились как в Никудышевке, так и в барском доме.
В числе посаженных в тюрьму оказалось немало мужиков, которых давно и хорошо знали в барском доме: знали, как хороших, добрых и честных, во всяком случае, лучших крестьян в Никудышевке. Сродственники посаженных до суда в тюремный замок, старики и старухи, приходили на барский двор, ловили тетю Машу, валились в ноги и со слезами упрашивали помиловать… Ловили барина-управителя Алякринского на поле и упрашивали похлопотать перед старшим барином, Павлом Миколаичем.
Выстораживали Сашеньку и плакали, стараясь разжалобить остающимися на руках сиротами. Приносили в кухню гостинцы: яиц, масла, сметаны — и приходили в полное отчаяние, когда Никита гнал их прочь, говоря: «Не приказано принимать!»
Конечно, они понимали это как господский гнев и угрозу в предстоящем судилище. Вот ведь и ребятишек бросили на своем дворе кормить после того, как они холерного барака не пожелали и прогнали дохторов холерных!.. Все урядник к ним теперь с какими-то бумагами ездит. Сказывают, что все господа против них свидетелями на суде желают выйти… Конешно, они все друг за дружку держатся. Пропали наши головушки!
Разве могли все эти темные люди поверить, что главным мучением в барском доме теперь и являлся вызов на суд в качестве свидетелей по делу: тети Маши с мужем, их сына, Егорушки, кроткой Сашеньки — и что Павел Николаевич думает выступить по делу в качестве свидетеля только с той целью, чтобы помогать защите обвиняемых?
Только двое в доме спали спокойно, не мучаясь угрызениями совести, тайно нашептывавшей всем прочим, что есть какая-то «правда», затерянная и позабытая, в силу которой и они все небезвинны в том, что восемнадцати мужикам и бабам грозит каторга и арестантские роты, разорение и сиротство за свою темноту… Старая барыня Анна Михайловна не находила ничего драматического в том, что за убийство ссылают виновных в каторгу, и по настоянию именно ее прекращено было доброхотное кормление на дворе голодных деревенских ребятишек: «Их кормят, а они убивают!»