Отчий дом
Шрифт:
— Ступайте!.. Ну, жи-иво-о, не передумали покудова!
Петя помог Саше и Веронике взобраться на коней, вскочил на своего каракового жеребца, и кавалькада понеслась по дороге.
— Слава богу! — в один голос вздохнули девушки.
— Вы слышали, как этот чернобородый, похожий на цыгана, сказал — «убирайтесь!»?.. Что до меня, то лучше бы уж побили!
— Что вы, Петя! — испугались девушки. — И потом, он сказал не «убирайтесь», а «ступайте».
— Хрен редьки не слаще! — задумчиво отозвался Петя.
Мать Николая встретила их вопросом:
—
— Разве он не вернулся? — удивились все трое. Они, рассказали про встречу с крестьянами.
— Мерзавцы! — воскликнула она и подняла свои маленькие кулачки. На ее некрасивом, широком лице зло темнели карие глаза. Она опустила руки и сказала, сдерживая рыдания:
— Коля, должно быть, поскакал в Нижний… Там брат мой… есаул…
Мучительные чувства боролись в душе Пети. Зарайский пригласил его «погостить у матушки», но — боже! — до чего чужая, до чего нелепая здесь жизнь! Кажется, будто Петю самого подменили. Он вспомнил, с какою ненавистью и холодным пренебрежением глядели на него крестьяне, и у него от стыда и обиды часто забилось, сердце.
И Николай хорош! Ударил старика плеткой по лицу… Откуда в нем столько жестокости? И ведь трус к тому же. Ударил — и бежать. Бросил девушек, товарища. Эх, кадет!..
Поздно вечером в село вступила казачья сотня. Николай ехал впереди, рядом с кудрявым, пышноусым сотником. Казаки недовольно хмурились: «Чистые воры эти нижегородцы. Известное дело, ушкуйники отсюда вылупились…»
Сотник пошептался с матерью Николая, потом казаки поехали по крестьянским дворам и стали отбирать самовольно накошенное сено. Тех, кто сопротивлялся, избивали нагайками. Чернобородого мужика арестовали как зачинщика смуты.
Петя не мог уснуть. Его душили обида, гнев, тоска.
Он слышал, как голосили на деревне бабы, кричали и ругались мужики, надрывались от лая собаки… «Зачем я приехал сюда? И ведь Зарайский не друг мне, вовсе не друг. Просто товарищ по корпусу…»
Петя вспоминал зуботычины, которыми наделял Зарайский кадетов младших классов и все больше сожалел о своем неожиданном и странном сближении с Николаем.
Он долго ворочался с боку на бок. Наконец, не выдержал, оделся, вышел во двор. Звезды Большой Медведицы, будто казаки сторожевого поста, раскинулись за высокими осокорями.
Петя попытался отодвинуть засов у калитки, но он был заклинен чем-то тяжелым. Бешено, взахлеб залаял пёс, угрожающе гремя цепью. Не оставалось ничего другого, как взобраться на ворота. Прыгая в мягкую пыль улицы, он зацепился за гвоздь и порвал гимнастерку. «Э, дьявол!» — молча выругался Петя и пошел к выезду из села.
На взгорьи, уже далеко от Воскресенского, он оглянулся. Огромное зарево поднималось к небу. Зарницами дрожали пучки искр и рассыпались огненной пылью.
Петя вспомнил чернобородого мужика с цыганскими отчаянными глазами, перекошенное в злобе тонкогубое лицо Николая, кровь, сочившуюся меж пальцев черных, с подагрическими узлами, рук старика и, поеживаясь от озноба, зашагал быстрее к городу…
Холодной сталью сверкнула Волга. Чем
У высокого обрывистого берега, одетого темным кустарником и мелколесьем, била крыльями чайка, то камнем бросаясь в воду, то вскидываясь вверх и тревожно крича.
Петя долго следил взглядом за мятущейся птицей…
Старший класс Нижегородского графа Аракчеева кадетского корпуса готовился к выпуску. Уже подсчитано было число служб, что оставалось отстоять в церкви под бдительным надзором офицера-воспитателя штабс-капитана Львова, бань, вечерних прогулок и даже французских булок, подаваемых к утреннему чаю, завтраку и ужину.
Кадеты младших классов в фуражках с красным околышем, в черных брюках навыпуск и коротеньких мундирчиках с красными погонами, быстро сновали по коридорам и лестницам, брали под козырек при встрече с офицерами, а если случалось, что никого из воспитателей не было поблизости, весело тузили друг дружку, давали подножки зевакам и вообще вели себя так, как поступали всюду озорники их возраста.
Среди этой краснопогонной шумной мелюзги выделялись ростом, своеобразной степенностью и безупречной выправкой кадеты-выпускники.
Петю любили за общительный нрав и прямоту, за то, что он никогда не отказывался объяснить непонятный урок. Но причудливая кадетская привязанность время от времени перебегала от Нестерова к Зарайскому. В последнем привлекали их сердца отчаянная храбрость, с какою он участвовал в жарких потасовках, папиросы и множество анекдотов, будораживших игривое воображение.
В седьмом классе корпуса образовались с некоторых пор две партии, словопрения между которыми нередко заканчивались дракою.
Приближалась бурная волжская весна с ее хрустальным перезвоном ледохода, веселым плеском ручьев, и величественными, задумчивыми разливами.
Будущие юнкера с нетерпением ожидали перемены нелегкой своей судьбы.
Группа рослых кадетов стояла у высокого полукруглого окна, с откровенным недружелюбием поглядывая на двух юношей, ходивших вдоль коридора и поглощенных разговором.
— Данилка жалуется Нестерову! — иронически бросил высокий, костлявый, с маленькими глазками на самодовольном птичьем лице и с жиденьким темным хохолком над бровями кадет Митин, которого звали «Жирафом» за рост и длинную шею. — Вчера я ему пустил дым из глаз да показал квартиры докторов «Ой» и «Ай».
— Мы проделаем то же и с заступником, — негромко сказал старшина классного отделения Николай Зарайский. — Если его отец был в корпусе воспитателем, то это еще не значит, что он нам ровня. Такой же нищий, как и Данилка.
— Рыбак рыбака видит издалека! — хмыкнул толстый Васька Лузгин, сын богатого нижегородского торговца скотом.
На розовом, усеянном веснушками лице старшины проступила надменная усмешка:
— Его мать приходила недавно к директору корпуса просить вспоможения.